Итальянский художник

Художник только наседка — чудо рождения цыплёнка нельзя приписать курице, потому что курица своим куриным умом и сердцем не сможет сочинить не только цыплёнка, но и яйца. Не было бы художников — картины клубились бы в умах людей, стояли бы морскими миражами, как прекрасные острова, как давно прошедшая весна детства какого-нибудь 1474 года, ради которой мы все и живём.

Всё было готово до меня, висело спелыми гроздьями, только протяни руку; бурлило мелкими колючими пузырьками восторга, покрывалось мурашками нетерпеливой неги.

Смысл являлся мне отчётливо, как счастье и любовь. Смысл — это как крылья, когда сам воздух — гладкая дорога в небе. Мне же оставалось только красить, проводить линию плашмя или узким краем кисти, что я и проделывал с ошеломляющей быстротой, доводя простую технику до виртуозного совершенства, используя изощрённую живопись с самоуверенностью маляра. Главным в моей работе всегда было безделие. Тени и свет, пятна теней и света проплывали в моей голове, когда я лежал на сухой траве и глядел невидящими глазами в выцветшее от зноя небо. Была среда 25 июля 1500 года. Я лежал на пологом склоне, ощущая спиной тёплую твёрдость земли. Земля за моей спиной была тяжела и огромна. Я лежал долго и неподвижно. Стукали и звякали колокольчики стада. Жук полз надо мною по согнутому стеблю травинки, я ждал, что станет он делать, когда доберётся до самого конца. Маленький жук пробрался через неудобную метёлку семян, засуетился, поднял рифлёные надкрылья и улетел. Исчез, как будто его и не было никогда.

Пасущиеся коровы, всхрапывая и фыркая, подошли ко мне так близко, что я хотел было прогнать их. Рогатая тёмно-рыжая голова с мухами, сидящими между глаз, склонилась ко мне. Шерсть у неё на лбу закручивалась воронкой, как на макушке у ребёнка. Корова принялась жевать мой рукав, щекотно дыша мокрым носом мне в ухо и в шею. Где-то рядом стали беспокойно щёлкать небольшие птички, из той неведомой породы луговых птиц, которые любят сидеть на конском щавеле, панически щёлкая и отрывисто чечекая, если вы подошли к ним слишком близко. Корова перестала меня жевать и подняла голову. Я проследил за взглядом коровы, приподнялся на локте и с изумлением обнаружил…

— Сеньор Феру, вы совсем не едите, — услышал я голос Лючии-Пикколли, она оторвала меня от воспоминаний.

— В самом деле, я что-то задумался.

Я задумался. И с удивлением обнаружил. На самом деле ни с каким удивлением ничего я не обнаруживал. Я приподнялся на локтях и увидел на некотором расстоянии от себя. Это тоже неправильно. Смысл не в этом. Вот вы лежите в траве, смотрите в небо. Небо, кстати, не было «выцветшим от зноя», небо как раз было синее, как будто его покрасили. Просто было слишком много света. Итак, вы часа два прекрасно лежите, и вас жует корова. И, конечно, вам не нравится, когда рядом начинают покрикивать обеспокоенные сорокопуты. Вы приподнимаетесь на локтях, разглядеть вы толком ничего не можете, потому что долго глядели в яркое небо, и в глазах у вас проплывают светящиеся зеленые пятна. Вы не понимаете, как правильно себя вести: крикнуть «эге-гей, я здесь»? спрятаться? Может быть пока вы тут лежали, приблизился вечер, и дети пришли загонять коров по дворам. Они пришли за своими телками, а тут вылезаете вы — полусумасшедший, с клочковатой бородой и лицом красным от солнца. Разумеется, поле на котором вы лежали получит после этого название Сатирова луга или Холма Пана, что-то в этом роде.

Всё это я пытался сообразить разомлевшим на жаре ленивым умом. И вот теперь, на некотором расстоянии от себя я увидел повозку, осла, впряженного в повозку, и две фигуры. Фигуры бойко жестикулировали, до меня долетела трель, состоящая сплошь из числительных. Оба говорили одновременно с нереальной для человеческих существ быстротой. У меня в голове всплыли отрывки таблиц Брадиса, но когда я попытался извлечь кубический корень из двухсот восьмидесяти трех, мой мозг остановился, а душа как бы возвысилась и поплыла над лугом, не желая больше подвергать себя подобным алгебраическим опытам.

Это были торговцы — мужчина и женщина. Мужчину я не разглядел. Помню только, что на нем были французские сапоги выше колена. А девушка показалась мне знакомой. Так как в этот момент моя душа висела над склоном холма, и поле простиралось подо мною наподобие моря, то что-то знакомое, морское почудилось мне в этой девушке. Душа моя свернулась воронкой, завертелась и вернулась на прежнее место, но не совсем на прежнее, а как-то немного иначе. «Ромина», — произнесла моя душа откуда-то изнутри той части меня, которую можно было бы назвать средостением. Я согласился с душой, и вправду это была рыбацкая девушка Ромина. Я вспомнил плот Краба, индийского человека, привозившего на лодке тюки, разглядел, что повозка Ромины была сейчас нагружена похожими тюками. Аааа, — подумал я, — так они контрабандисты.