Итальянский художник

Всё было замечательно. Иногда у меня возникала мысль сделать Ромине предложение. Такое настроение посещало меня вечером, когда мы сидели все вместе при свечах, я чувствовал себя в безопасности в полутьме, и глаза Ромины были черны и глубоки, как в первый раз, когда она стояла на заросшем водорослями камне. Женюсь на Ромине, — думал я, — это будет честь для неё, выйти замуж за такого человека. Потом я начинал думать, что всё это слишком просто — семейный очаг, уют, голландская супница с изображением мельницы и корабля, дети — это уму непостижимо, каких детей может родить эта девушка — это будут какие-то кулачные бойцы и контрабандисты; нет, семья — это невозможно, все эти подарки на именины, сказки про волка. Нет, думал я, ни за что нельзя жениться на Ромине, потому что непонятно, как нам можно жить вместе — мы разные совершенно люди, и я испорчу себе жизнь. Себе, ей и Азре. Она рыбацкая девушка: ставрида, селёдка, лево на борт, табань и подсчёт барышей от торговли стеклянными бусами. Я старый для неё. У меня нет ничего, кроме рисования. У меня Азра; вдруг Ромина начнёт тиранить Азру? Заставлять стирать бельё, чистить котлы на кухне, посылать зимой в лес за дровами, босиком. А в лесу турки с ятаганами. У Ромины другая жизнь, даже если учесть, что вот этот её ракурс с полунаклоном головы — бесподобен. Кефаратти её замечательно нарисовал раза четыре. Она работала теперь моделью и у него тоже. И я рисовал её. И было всё замечательно. Она была весела и свободна. Ромина была обворожительна, она властвовала в нашем мире, и мир был счастлив.

Потом как-то быстро подошла осень, мы закончили работу и уехали в Анкону.

На третий день после нашего возвращения в город, море вокруг Анконской гавани наполнилось судами. Кто это такие — никто не знал, никаких флагов и опознавательных вымпелов на кораблях не было. В бухту они не заходили, но их было так много, что это напоминало морскую блокаду порта. К себе они не подпускали, на берег не высаживались. Поползли тревожные слухи, что дороги на Массиньяно и Петромилли перерезаны, что там стоят лагерем войска. Сразу стали говорить, что их там сто тысяч. Такого войска быть, конечно, не могло, но смысл от этого не менялся. Ночью были видны огоньки походных костров где-то между Саппанико и Монтесикоро, они мерцали, как угольки в печке. Было ясно, что Анкона обречена. Люди стали спешно разъезжаться, кто куда. Город сделался пустынным и тихим. Дома стояли с закрытыми ставнями. На рынке ещё можно было кое-что купить, но дорого. Было страшно. Как говорили, так любит поступать Баязед, он использует сначала нерегулярную армию, которая никому не подотчётна. Это просто разбойники и мародёры, султану их не жалко, он пускает их вперёд. Сначала он бросает их в бой, потом подтягиваются его личные войска, когда уже не с кем воевать.

Ко мне пришла Ромина.

— Как ты думаешь, — спросила она, вытряхивая песок из туфли и подпрыгивая на одной ноге, — они возьмут город?

— Что значит «они возьмут город» или «они не возьмут город»? Возьмут город. Они войдут в город, и не нужно ничего брать. Вопрос не в этом. Вопрос в том, кто успеет убежать отсюда, а кто останется. И удастся ли проскользнуть, не заплатив османам выкупа. Я беспокоюсь за тебя.

— Я уезжаю завтра. Я на рассвете уплываю на корабле, говорят, бухта еще не занята их галерами.

— Молодец! Какая ты молодец! Как хорошо!

— Я уплываю с Джакомо Лаччи.

— Хорошо.

— Я выхожу за него замуж.

— О! Ты? А, ну да. Замуж.

— Да что ты. Просто я выхожу за него замуж, так получилось.

— Да. Ты знаешь, у меня нет каких-то слов подходящих, я очень волнуюсь. Мне даже не по себе. Это очень неожиданно. Но главное, что ты отсюда уезжаешь. Сейчас здесь тебе не место.

— Нет, так получилось. Лаччи собирался отплывать ещё до осады. Если бы он здесь остался, я бы тоже осталась в городе.