Итоги № 36 (2013)

Так вот сидим с Борисом Александровичем. Заходит речь о «Войне и мире». Я не говорил, что работал, просто сказал, что помню постановку, эти грандиозные надувные колонны. Какие-то номера даже напел вполголоса — я с репетиций и спектаклей почти всю оперу запомнил, включая хоры. Он опешил, конечно: Лева, эстрадный певец — и вдруг оперный Прокофьев наизусть! Что ж, на пятом ярусе Большого театра, с которого прослушал весь репертуар, была хорошая школа.

— После чего — другая: армия. Танковые войска.

— А хотел в ансамбль Московского военного округа — где потом, кстати, служил Вова Винокур. Перед призывом появляюсь там, прослушиваюсь. Мне говорят: «О, хороший голос, берем. Как только попадешь в часть, сразу пиши оттуда — и мы тебя заберем». Я попадаю в тамбовские лагеря, а оттуда нас — бабах! — в Группу советских войск в Германии. А оттуда кто меня будет вызывать в Москву?

И попадаю я в танковую роту. И сразу же на учения. А это 1961 год, наши и натовские танки стоят друг напротив друга у Бранденбургских ворот. Спали с автоматами по положению № 1 месяца полтора-два, даже больше. В тот год у нас задержали демобилизацию на несколько месяцев — нельзя было отпускать обученных солдат. Все на самом деле думали, что начинается третья мировая. Можно представить, что это были за учения. Влезаешь в «тридцать четверку»…

— Вроде уже Т-55 были на вооружении, нет?

— Молодым Т-54 и Т-55 не давали. А Т-34 для того, чтобы мызгать по лесам, по полям грязь помесить, — то, что надо. Вот на дивизионных учениях — да, уже современные машины, со стабилизирующейся пушкой и прочим сервисом. Я заряжающий, болванка весит 33 килограмма, два пуда. Выстрел шарашит так, что ушам выжить невозможно. А хуже всего, когда танковый пулемет работает: от него никакой шлемофон не спасает. К тому же начальство, зная, что я пою в хоре полковой самодеятельности, назначает меня батальонным запевалой. «Я не могу петь на морозе». — «Ты что, трам-тарарам?! А ну пой!» А самодеятельностью руководит жена командира полка. Я к ней: Ольга Сергеевна, так и так, я хочу в институт, а меня — петь на мороз. Она: «Нет вопросов. И вообще на учения больше не поедешь. В декабре смотр в штабе армии, готовиться надо».

И попадаем мы в штаб в Фюрстенберг, на смотр. Я запеваю: «Ярко горя, пылала в небе заря… что-то там Ленин ведет за собою рабочий народ…» — партийная песня, обычная. Подходят ребята из ансамбля армии: «Слушай, хороший голос. Подойди к нашему руководителю, тут как раз баритона не хватает». Подхожу к руководителю. Он: «Что умеете?» Я: «Римский-Корсаков, «Демон» Рубинштейна… И достаю ноты — я ведь взял их с собой, рассчитывая, что попаду в ансамбль Московского округа.

«Возвращайся к себе, вызовем». Но не вызывают и не вызывают несколько месяцев. И вот сижу я в каптерке, чищу пулемет. Приходит старшина-украинец и говорит: «Лэшшэнко, подъем и на выход. Тебя в другую часть переводят». Привезли меня в Фюрстенберг, выдали новую гимнастерку и к ней портупею, повели на танцы — единственного обритого среди них, с фасонными прическами. Стою в сторонке, бьет меня колотун. Ведь что такое служба в Германии? Колючая проволока вокруг, никаких свиданий. Пройдет на плацу продавщица из чайной — и все. А тут столько девушек сразу. Размещался ансамбль в хорошем трехэтажном доме, принадлежавшем бывшему немецкому профессору-медику. Анфилада из лестниц, озеро роскошное. А работал этот профессор в женском концлагере Равенсбрюк, где десятки тысяч заключенных погибли: он ставил на них эксперименты. И вот мне начальник ансамбля говорит: «К 23 февраля готовим песню «Бухенвальдский набат». Я слышал, как ее поет Муслим. Стал учить. И для этого попросил свозить меня в Равенсбрюк. А там музей. Вижу эти печи, ужас этот… И 23 февраля выхожу на сцену — клуб огромный, настоящий переполненный зал. Вспоминаю увиденное, и у меня горло перехватывает. А потом собираюсь и разрываю этот зал. Бисирую. Так и закрепился в ансамбле. Позже с ним почти всю Германию увидел.

— Экономика зарубежных гастролей — уже штатских советских артистов — сегодня может поразить воображение тех, кто не жил в СССР. Вы кем были — «консерватором» или «суперменом»?

— И то и другое понемножку. Только у нас «консерваторы» — те, кто брал с собой на гастроли уйму банок с провизией, чтобы не тратиться за границей на еду, — назывались «банкометами». А вот тех, кто с той же целью набивал чемодан пакетиками с растворимыми супами, называли именно «суперменами». Допустим, в Японию наши, конечно, везли в основном супы: далеко, тяжело. Хотя сам был свидетелем, когда около гостиницы в Токио у одного из наших музыкантов рухнул чемодан и десятки консервных банок раскатились по мостовой. Долго собирали.