Итоговая автобиография

Сразу выяснилось, что это вздор. Горстка замечательных людей (в ту пору таковые там были), которыми служба гордиться, да не гордилась, — и та не отвечала моим ожиданиям. Лучшим из сотрудников мои требования к языку показались несообразностью. Говорят, писатель может работать кем угодно, кроме журналиста, но журналистика в обычном смысле слова — каррарский мрамор против шамота в сравнении с радиожурналистикой. «Вы с ума сошли! Сейчас же бросьте писать от руки. Некогда. Сразу — на машинке. Через сорок минут в эфир!» На перевод сообщения объемом от одной до трех страниц и его запись на пленку моим голосом, без всякой помощи оператора, отпускалось до полутора часов, причем нужно было еще самому и оговорки () вырезать с пленки специальной бритвой. Писать приходилось в комнате на шестерых. Прямо над ухом орали и спорили о самых невообразимых предметах. Все пишущие машинки были старые (мне досталась — без рычага для перевода каретки; прослужила до 1993 года). Вся работа в отделе текущих событий была переводная, все переводы — политические. И всё это приходилось выносить человеку с маниакальным отношением к правильности русского языка. Я угодил в преисподнюю. С первых же дней жалел о том, что уехал из Израиля; тосковал по Израилю.

Между тем дороги назад не было. В иерусалимском университете я не закрепился; вернувшись, оказался бы безработным. Таня, еще не перебравшаяся в Лондон, работала на полставки машинисткой, а затем младшим редактором в Еврейской энциклопедии, получала около ста долларов в месяц, прокормить семью не могла. Хуже того: она постоянно болела. От гипертонии ей средство нашли, от израильской жары спасения не было, в хамсины она просто умирала от головных болей. Я говорил себе: моя каторга на Би-Би-Си — лаваново служение. Служу ради двух женщин. Таню вытащу в нормальный климат, дочь получит приличное образование (второе не сбылось не по моей вине). И — терпел.

Терпеть приходилось не только и столько жалкую, попугайскую работу, не требовавшую мысли, сколько ежедневные унижения. Я упоминал о чиновничьей атмосфере в университете, но она в сравнение не шла с той, в какую я окунулся на Би-Би-Си. Здесь было то, чего я не знал в худшие времена в СССР: откровенные подсиживания и доносы. На меня немедленно донесли, что я для радио не гожусь, поскольку картавлю и плохо владею голосом. Доносчик был прав. При поступлении в штат в 1989 году мне походя сказали, что голос у меня — худший на службе (а там работало около пятидесяти человек); в год ухода с Би-Би-Си (не совсем добровольного), в 2002-м, эти же слова я услышал от другого сотрудника, который в 1989 году еще в Москве жил и в коммунистической партии состоял. Объем легких у меня на четверть меньше стандартного. Гóлоса на длинные периоды мне не хватало — даже на , а ведь приходилось читать и чужие тексты, в интонационном отношении и по своему словарю для меня просто дикие. Я и раньше страдал от этого, никогда не умел прочесть свои стихи так, как их слышу. Тут — страдал пуще прежнего; ни одна фраза не звучала у меня естественно; голос свой я ненавидел. Работу приходилось делать двойную: я вырезал с пленки бесконечные (и в итоге так наловчился, что мог вырезать лишний слог). За всю историю службы не было человека, который спотыкался бы больше меня. А ведь мне поначалу и в прямой эфир выходить полагалось.

Все русскоязычные сотрудники службы назывались продюсерами; им прислуживали операторы. В течение десятилетий над теми и другими главенствовал только начальник службы, британец, знающий русский. Продюсеры, сменяясь по ротации, делали примерно одну и ту же работу, специализация едва намечалась. Тем немногим, кто читал книги и умел писать, чаще поручались тематические передачи (на жаргоне службы — , от английского features, с неизбежной шуткой «фичера на хуторе близ Диканьки»). Большая часть работников годилась только на переводы и в качестве дикторов; достоинства иных сводились к бархатному голосу. Как раз к моему зачислению в штат появились должности начальников отделов. Две вакансии, вот странность, немедленно заняли недалекие чиновники-обыватели, общей чертой которых был хороший разговорный английский при полном отсутствии русской культуры. Первый, бывший москвич, сын известного химика, не умел ни писать, ни думать, ни работать. Второй, не моргнув глазом, произносил в эфир «так же само», что является языковой нормой в Черновицкой области, но не совсем приемлемо в других областях. Обоих пожирало властолюбие, подстегивала корысть. Вот таким-то приходилось подчиняться без слова; счет рабочего времени шел на секунды; дисциплина приближалась к армейской.