Юби: роман

– Не сбечь, – подвел черту завхоз. – Хоть длинными, хоть какими – не сбечь.

– Степаныч, а он вроде никуда бечь и не собирается, – подал голос Григорий.

– Таму что дурень, – пристукнул по столу Степаныч. – Чаго чакать?.. Пакуль захомутают?..

– А вы мне вот чего расскажите, – встрял электрик, – вот если бы, к примеру, нашему Ильичу сказать: живи ты сабе, паря, спокойно, и никто тябе чапать не будет, только живи молча – не звездоболь… Так вот ему сказали бы… И что бы было? Он согласился бы или нет?

– Он бы, может, и согласился, – взялся рассуждать Степаныч, – да натура все одно взяла бы свое. Не сдержался бы, нет, не сдержался. Это я вот, к примеру, хоть год могу молча, только наливай – и слова не скажу.

– И я могу, – заспорил Алексей Иванович.

– И ты, – согласился Степаныч. – А пачаму?.. – Он поднял палец – страшный, израненный за долгие годы всякими жизненными работами. – А потому, что мы все люди простые, родом с деревни. Деревенскому человеку треба, чтобы все у него было, как у других, – не хужей, чем у других. А человеку городскому треба не так – ему треба, каб у него было, как ни у кого няма. Вот поэтому он и несет своим языком такое, аб чым другому кому и подумать боязно… А усе для того, чтоб было усе как ни у кого другого – и слова, и мысли, и одежа даже. Видали, какая у Ильича одежа? Седина в голове, а ен с голыми ногами пехает.

– Это ты хорошо про деревенских сказал, – похвалил электрик Степаныча. – Правильно, нам надо, чтобы все, как у других. Пачаму ж тогда ты меня ругал всякошно и стыдобил за опоздание, если я, как и другие, побег клад делить? Усе побегли – и я как усе…

– Какой клад? – встрепенулись Григорий со Степанычем.

Оказалось, что шел себе Алексей Иванович в самом начале трудового дня в школу к своему служебному месту и опаздывал всего ничего, потому что шел из магазина, который тоже открывается в начале рабочего дня, а в том магазине его знакомый подсобник продавца еще со вчерашнего вечера держал для Алексея Ивановича винище, которое они сейчас вот… ну это не важно. Вот он идет, а навстречу люди бегут и кричат: «Клад-клад-клад». Понятное дело, что Алексей Иванович развернулся и – со всеми вместе, как правильно заметил Степаныч, – чтоб как все.

В общем, прибегает он к пекарне, где начали пристраивать новый корпус. Фундамент к нему заложили еще лет двадцать назад, да посчитали по грошам и бросили. Так вот, рушит, значит, трактор тот давний фундамент. Дело привычное – почему бы и не порушить? Как вдруг цепляет он в ковш какую-то банку. Ладная такая банка – без крышки совсем и вся как есть запаяна.

Только мы же не англичане тупорылые, которые консервную банку без ножа открыть не могут. Все помнят, как в кино Миронов и эти его приятели да еще с собакой издевались над баночкой сардин. А мы любую банку тебе…

Одним словом, открыли.

А там никакой не клад, а письмо от пионеров-карапузов из 61-го года, и пишут они, естественно, всякую хрень. Пишут, что мы тут живем при коммунизме и все такие счастливые, что у них там слезы радости, и строят они эту новую пекарню, чтоб у нас в нашем коммунизме не было в нехватку хлеба… Ерунда, короче.

Но вот что любопытно. Какой-то паршивец сумел к этому общему письму всех пионеров Богушевска подложить и свою записку, чтобы склянчить для себя «лисапед», потому что у нас тут всего навалом и мы тут все можем. Вот он и думает, что мы можем переслать ему велосипед…

Очень этот карапуз всех насмешил. А может, их и два карапуза, потому что подписано двумя именами – Тима-Вова.

– А ведь и правда коммунизм уже должен быть, – ахнул Степаныч. – Уже шесть годов, как я должон при коммунизме иметь по всем потребностям. А мне что взамен этого? Чернобыль и борьба за трезвость?..

Выпили за коммунизм…

Как много всякого заманчивого прошло мимо…

Ворвался бледный Йеф, всполохнув и разметав все печальные сожаления о личных и всечеловеческих мечтах. Лев Ильич требовал помощь, и Степаныч поспешил за ним, на ходу вникая в обстановку. Рядом шумно дышал доктор Семен Михайлович.

– Не туда, – направлял Семен Михайлович добровольцев санитаров. – В медчасть за носилками…

День уже не замирал в задумчивости, двигать ли дальше. Он крутился все быстрее, увлекая Григория в свое верчение. При этом вполне может быть, что этот великолепный майский денек крутился все-таки не сам по себе, а и вправду разгонялся скрипучим хлопаньем железной двери школьной котельной, которая, казалось, грукала и скрипела без остановки.

* * *

– Пришла пора отдавать долги, – негромким голосом заговорщика оповестил Григория Недомерок, усаживаясь напротив. – Не юродствуй, – остановил он Григория, полезшего в карман. – Пора сдавать работу.

– Это ты о чем, капитан? – попробовал прикинуться валенком Григорий.

– Требуются твои показания о враждебной деятельности гражданина Прыгина, – отчеканил Недомерок. – Убедительные показания. Основательные. Понятно, лейтенант?

– Ясен пень… Хочешь, капитан, я напишу, как этот Прыгин меня сговаривал скоммуниздить танк и на параде в Москве отстреляться по всему нашему мудрому руководству?