Юго-запад

Бельский не удивился слову «наступление», Он сам был уверен, что теперь, после изматывающей обороны западнее Будапешта и уличных боев в городе, уделом гурьяновского механизированного корпуса, предназначенного наступать, и будет именно наступление.

Ротный писарь, сидевший с раскрытой папкой на железном ящике со своим «хозяйством», вскочил, быстро сбегал в дом, принес для командира батальона табуретку. Бельский сел и, взглянув на Махоркина, повторил:

— Продолжайте.

Угрюмым могучим басом отвечал на все вопросы командира роты высокий пермяк Варфоломеев, но в каждом его слове слышался скрытый юмор. Слово за словом, коротко и ясно рубил воронежец Горбачев. С сильным акцентом говорил бывший текстильщик из Ленинакана Вартан Вартанян... И вдруг писарь вызвал:

— Ласточкин!

Из строя вышел пламенно-рыжий, весь в крапинках золотых веснушек солдат с озорными кошачьими глазами.

— Это ты... Ласточкин? — изумился Авдошин.

— Я, товарищ гвардии сержант, Ласточкин, — солдат опустил глаза и закончил несколько смущенно: — Ласточкин, Рафаэль Спиридонович...

Авдошин кашлянул:

— Гм... Рафаэль? Ну пусть будет Рафаэль!

Бельский заглянул в документы солдата. 1926 года рождения, туляк, образование среднее, призван прошлой осенью, четыре месяца служил в запасном полку, прибыл с маршевой ротой. Специальность — автоматчик и телефонист,

— А кто ж это тебя так окрестил? — весело, чтобы не очень смущать солдата, спросил командир батальона.

Ласточкин, уже взявший себя в руки, ответил очень деликатно:

— Насколько я понимаю, товарищ гвардии капитан, свое имя я получил от родителей. И вот теперь вынужден расплачиваться за их любовь к искусству. Мой папа — художник, то есть до армии был художник, В клубе оружейного завода... Сейчас на фронте, полевая почта...

Видно, этот Ласточкин был парень разговорчивый, и Бельский решил, что его лучше остановить вовремя.

— Ясно, ясно... Авдошин! — повернулся он к командиру взвода. — Расскажите как-нибудь товарищу... Рафаэлю про нашего Ласточкина.

— Есть, товарищ гвардии капитан!

Среди других из нового пополнения Бельского заинтересовали еще трое: младший сержант Быков, у которого к вещевому мешку был привязан футляр со скрипкой, да земляки-однофамильцы из-под Иркутска — Кочуевы. Кочуев-большой, застенчивый и смирный детина почти двухметрового роста, все время держался рядом с Кочуевым-маленьким, вертлявым быстроглазым солдатом, на вид уже пожилым, лет за сорок. Большой был вызван первым и, отвечая на немудреные вопросы командира роты, поминутно искоса поглядывал на Кочуева-маленького, словно ища у него поддержки и одобрения,

— Вы что, родственники, что ль? — спросил Махоркин.

— Никак нет! — выйдя из строя, отчеканил Кочуев-маленький. — Из одной деревни мы, значит. У нас, товарищ.... виноват, товарищ гвардии лейтенант, вся деревня одни Кочуевы. Видать, кочевали когда-то, вот и произошли... На правой слободе, значит, маленькие, низенькие, зато бойкие вроде меня, а по левой, это, значит, вот, как этот... как Серега, значит. То есть Кочуев-второй.

— Почему «второй»?

— По справедливости, товарищ гвардии лейтенант! По алфавиту, значит. Я-то Афанасий Кочуев, на «А», а Серега — на «С». И в госпитале так было, и в запасном..,

«Ну, брат, это не взвод, а театр художественной самодеятельности! — ухмылялся про себя Авдошин. — Со скуки не помрешь! » Он был доволен. Он не любил серых, унылых людей. С ними было скучно жить и скучно воевать. А тут — полный комплект: трепач, но добрый товарищ и хороший вояка Ленька Бухалов, природный комик Варфоломеев (Авдошин почувствовал это сразу), занятная личность Рафаэль, пара Кочуевых, Быков со своей скрипкой, никогда не унывающий, веселый Отар Гелашвили...

К обеду взвод был полностью укомплектован. Старички и новички успели за котелками перезнакомиться и, пообедав, вдоволь наугощаться махоркой. Авдошин дал взводу полную свободу, а сам пошел поболтать со Степой Никандровым.

В расположение роты он вернулся, когда уже стемнело. Его взвод, в котором и после пополнения фактически не было и трех полных отделений, занимал половину хилого, с маленькими окошками домика, закопченного, полного мышей и тараканов. Споткнувшись обо что-то в непроглядной тьме заваленного всяким хламом коридорчика, Авдошин распахнул дверь, и в нос ему шибануло крепким духом махорки, запахом шинельного сукна, портянок и сырых, еле тлеющих дров. Почти половина взвода вповалку лежала на полу, храпя, вздыхая, густо дымя самокрутками. Горбачев и Ленька Бухалов топили печурку. Посередине комнаты, у стола, брился опасной бритвой Варфоломеев. Оранжевые блики света от лампы-гильзы скользили по его жидко намыленному лицу. Рядом примостился Рафаэль. Шевеля губами и часто поглядывая в потолок, он что-то писал огрызком карандаша в толстой потрепанной тетради.

Авдошин сиял шинель и ушанку, бросил их па пустую, видимо оставленную для него кровать, присел к столу:

— Письмишко кропаешь?

Веснушчатые щеки Рафаэля порозовели.

— Да вот, товарищ гвардии сержант, так себе...

— Сие есть тайна великая и страшная! — сказал вдруг Варфоломеев, воздев руку с бритвой.