Юго-запад

Большая площадь на северо-западной окраине города, где по приказу предстояло сосредоточиться всей «девятке», была забита людьми и машинами — танкоремонтными летучками, тягачами, бронетранспортерами, трофейными автомобилями всех марок и мастей. Виктор вывел роту в боковую улочку и, приказав Снегирю посмотреть за порядком, пошел искать штаб полка.

«Может быть, заодно сумею узнать, где медсанбат, — думал он, разглядывая многочисленные указки, надписи и опознавательные знаки. — А там попробую вырваться... »

Через полчаса, доложив командиру полка, что рота прибыла к месту сосредоточения, Виктор возвращался назад. Из-за угла, оттуда, где стояли танки роты, слышались звуки аккордеона. Мазников сразу узнал знакомую мелодию снегиревской песни — и она отозвалась в его душе тупой щемящей болью.

Окруженный танкистами, пехотинцами, шоферами, Снегирь сидел на башне своей «тридцатьчетверки», чуть склонив голову на поблескивающий перламутром корпус аккордеона, и пел. Издалека слова трудно было разобрать, но они сами мгновенно ожили в памяти:

Я знаю, что ты меня ждешь,
И письмам по-прежнему веришь,
И чувства свои сбережешь,
И встреч никому не доверишь.
Война отгремит и пройдет,
Останется смерть без работы.
Кто честно сражался — придет,
Овеянный нежной заботой.
С мешком вещевым на плечах,
В шинели, осколком пробитой,
Придет он и станет в дверях,
Желанный и не позабытый...

Словно вспышка света озарила все недавнее прошлое: его первую встречу со Снегирем в засыпанной снегом мадьярской деревушке на левом берегу Дуная, переправу, бой под Биа, ночную схватку возле Петтэнда, в которой чуть не сгорел Гоциридзе. Вспомнились Петя Гальченко и Кожегулов, Овчаров и Костя Казачков, Ниночка Никитина среди голых, шатающихся на ветру деревьев... И отец.

Два с небольшим месяца назад он, Виктор, впервые услышал эту песню, и теперь каждый раз она снова и снова заставляет его оглядываться назад, на ушедшее, напоминает о радостях и утратах, о спокойных днях передышек и тяжелых боевых ночах, оглушенных выстрелами танковых пушек и ослепленных вспышками сотрясавших землю разрывов... Будапешт! Вот и стоит над ним мирная тишина, и его жители радуются солнцу, сверкающему в белесом февральском небе. Знают ли они о цене, заплаченной за этот день?..

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан! — услышал вдруг Виктор.

Невысокий солдат в промасленном ватнике поверх комбинезона глядел на него ясными серыми глазами и, встретив удивленный взгляд Мазникова, словно смутился своих усеявших нос и щеки веснушек.

— Не узнаете? Я вас тогда на своей летучке вез, помните? Еще на том берегу...

— Вот теперь узнал.

— С победой, товарищ гвардии капитан!

— Спасибо! Тебя тоже!

Во второй половине дня тринадцатого февраля полковник Дружинин вместе с секретарем политотдела и одним офицером из отдела кадров поехал в бригаду Мазникова вручать награды.

Впервые за многие дни машина шла по тихим, ожившим улицам Буды. Не надо было опасаться обстрела или пулеметной очереди притаившегося в каком-нибудь доме противника. Но теперь еще бессмысленнее и страшней казались развалины города. Черные скелеты сгоревших, развороченных снарядами зданий безжалостно врезались в синеву неба, на булыжнике и асфальте мостовых валялись искореженные машины и повозки, грязный закопченный снег лепился по карнизам домов, серел в желобках водосточных канавок... «Вот он, результат сумасбродства и жестокости немецкого командования, — думал начальник политотдела, оглядываясь по сторонам. — Полтора месяца уличных боев, тысячи жизней, ненужно пролитая кровь, разрушения... И что этим достигнуто? Что этим выиграли немцы? »

На тротуарах, убирая мусор и расчищая завалы, возились люди в штатском. Им помогали советские солдаты. Несколько раз навстречу машине попадались уныло тянувшиеся колонны немецких пленных. На небольшой площади неподалеку от королевского дворца в кругу пехотинцев, танкистов и моряков кто-то играл на гармошке, и двое солдат, сбросив шинели, озоруя, кружились в пляске...

Фриц кричал:

— Подлец я буду!

Не отдам я Пешт и Буду! —

под дружный хохот взметнулась вдруг в кругу частушка,

— Глядите-ка, товарищ гвардии полковник, — сказал шофер, глазами показывая вверх. — Вот влип, а!

Дружинин высунулся из-за стекла и сразу понял, о чем тот говорит. Из стены высокого дома по левой стороне улицы, словно неразорвавшийся снаряд, торчала половина фюзеляжа немецкого самолета со свастикой на хвосте. Подбитый зенитным огнем, он врезался в здание на высоте третьего этажа и остался висеть так над улицей.

— Точно, влип! — Дружинин откинулся на спинку сиденья. — Давай-ка, голубчик, налево. Проедем по набережной,