Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

Итак, рассмотрим намечаемый вариант соединения (взаимного замыкания разомкнутых в трансцендентное возможностей), в котором некоторые смычки и стыки уже произошли. Начнем описание с этики без императивов и предрассудков, которая оказалась по факту представленной в виде случайного набора надерганных лозунгов, в основном из морального кодекса нигилистов – комиссаров – активистов последних полутора столетий. Здесь немало заимствований из идеи пролетарского интернационализма, но кое-что перешло из других «больших одержимостей» и, конечно же, из современных утопий – из экологического неоязычества и утопического трансгуманизма, над которым так долго и, как выяснилось, довольно успешно работал Голливуд.

Дело, однако, не в содержании. Истины пролетарского интернационализма, например, как минимум столетней давности, и можно вспомнить, как долго и тщетно пытались внедрить их в сознание советского человека. Они уже и тогда казались какими-то противоестественными, с тех пор их противоестественность только возросла. Но одновременно в ходе свершившегося упрощения радикально снизилось сопротивление внедрению, что как раз и означает утрату этикой ее императивного характера и, если угодно, прогресс в одомашнивании этой территориальности. Отметим сразу, что уязвимым моментом здесь оказывается случайность и рассыпчатость этических максим.

Итак, перед нами носители непосредственной нравственности, и это можно было бы рассматривать как великое преображение, если бы им было что превозмогать в процессе своего морального очищения. Однако пещеры индивидуального бессознательного к этому времени были уже замурованы, а пропасти коллективного бессознательного засыпаны. Тем не менее образовавшийся на поверхности активный элемент ищет и без труда находит свою пару, например эстетическую монаду простого удовольствия без ауры. Господствующие эстетические предпочтения характеризуются такой же незамысловатостью, некоторые избранные настройки, определяющие суждения вкуса в полномасштабной, нередуцированной эстетике, такие, например, как «Это хуже, чем ложь, это плохо написано» (О. Уайльд), просто не считываются больше как компоненты возможной эстетической реакции. Другое дело – искреннее восхищение трогательным котиком… Некоторые положения считываются, но вызывают активное отторжение, как, например, замечание Набокова о том, что приговор гению должен выноситься с эстетических, а не с этических позиций. Теперь, после вторичного упрощения, перед нами единство восторженности ми-ми-ми и реакции на правильную художественную политику. Это означает, что предварительный синтез этического и эстетического уже произошел и «неправильная» гражданская позиция художника не только вычеркивает его из списка возможных нобелевских претендентов, но и блокирует возможность эстетического восприятия.

Пока синтез следует считать предварительным, поскольку сама биполярность эстетических восприятий и суждений все еще сохраняется, но результаты впечатляют. Горечь от непостижимости распределения дара понемногу перемещается в прошлое: не то чтобы гениальность теперь можно было заслужить новой политкорректной праведностью, но без подчинения утвержденной художественной политике ее точно заслужить нельзя. При полном стабильном синтезе и эта уступительная форма должна исчезнуть, и утверждения типа «Философия Хайдеггера ничтожна, потому что он поддерживал нацизм» станут чем-то само собой разумеющимся.

Еще раз подчеркнем радикальность свершившегося разрыва: произошло то, о чем когда-то могли только мечтать внедрявшие соцреализм, – как им хотелось, чтобы победитель в соцсоревновании был и самым читаемым писателем, любимым художником и проникновенным поэтом! И усилия были приложены немалые – но тщетно. Получается, что тогда просто время еще не пришло, оно пришло только сейчас, когда обретение первоначал в качестве свободных, несвязанных радикалов наконец состоялось. Но свободные валентности не исчерпаны, и активный синтез социохимер продолжается.

Сюда же, к незанятым валентностям, примыкает и новая признанность без подиумов и пьедесталов. Ясно, что «новая» она как раз в силу вторичных упрощений, прежде такая признанность встречалась только в дружбе, в настоящей дружбе, составляя отчасти ее суть. Теперь этот стержень из дружбы оказался выдернут, и она обмякла и обвисла как сдувшийся воздушный шарик. Ведь в силу новой утвердившейся морали предпочтения не могут быть теперь слишком личными, а признанность стремится к симметрии и прозрачности (никаких пьедесталов и подиумов). Так что правильный эстетический выбор и честные эстетические предпочтения становятся вполне логичными основаниями признанности и самоуважения, есть для них теперь и дискретная контролируемая шкала – одобрение в социальных сетях. И тот факт, что борьба за признанность, о которой так проникновенно писал Гегель, в значительной мере превратилась в борьбу за лайки и просмотры, не должен вызывать особого удивления.