Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

А живых перемещают в герметичные батискафы, где им предстоит дышать отфильтрованным воздухом, – кажется, они этому почти научились и не испытывают одышки. По каналу коммуникации должны циркулировать отфильтрованные речи и исправленные сообщения: на наших глазах разворачивается беспрецедентная люстрация почты мертвых. У каждого из них найдется что подкорректировать, от приверженности к трансцендентным настройкам, таким, например, как слава, доблесть, отечество, империя, до разнузданной гетеросексуальности, которую эти тогдашние варвары даже не собирались скрывать…

Стремительно трансформируется понятие непристойности: кажется, что с той непристойностью, с которой имел дело прошлый век, у сегодняшней не осталось ничего общего; пожалуй что, образцом непристойной литературы сейчас выглядит «Общее дело» Николая Федорова – и действительно, когда повсюду избавляются от следов присутствия покойников, когда убирают их послания со всех видных мест, этот бесстыжий требует вернуть всех живших назад!

Но зато те немногие, кто еще близко к сердцу принимает его заветы, начинают осознавать важнейшую, быть может, составляющую этого зова. Дело отнюдь не только в глубинной жалости и скорби, дело (воистину общее дело, объявленное как общая тревога) в том, что срочно нужна их помощь. Нужна буквально во всем: в легитимации трансцендентных настроек и чувственных расширений, в удержании всей панорамы контактного проживания, в противодействии сдавливающему схематизму социальной инженерии.

Скоро к ним придется обращаться с сигналом SOS – как это уже проявлялось в жестоком пандемическом эксперименте, в обнаружении и задействовании экстренной линии связи по имени «изоизоляция». Тогда был востребован спонтанно, по зову души, опыт старых мастеров, именно эти послания от уже умерших выполняли роль светлячков живой жизни. Это массовое копирование полотен в виде их «инсценировок» среди прочего продемонстрировало, чего на самом деле стоят «живые», выяснилось, что за наигранным эпатажем актуального искусства скрывается в действительности его санитарно-гигиеническая функция, то есть зачистка всех далеких подключений и излишней сентиментальности по отношению к прежде жившим.

Ситуация с карантином прояснила и дезавуировала довольно хитрый и, разумеется, нечестный прием. Идеологи «игры в скакалочку», аниматоры нового общества, те же актуальные художники, как бы говорят упорным сторонникам исторического измерения: «Да что вы все цепляетесь за прошлое? Там покойники, призраки, тени – оглянитесь лучше вокруг, тут жизнь, живите ею! Выберите что-нибудь актуальное, протестное, животрепещущее». И когда загипнотизированные новой моралью, одураченные обыватели оглянулись, они не увидели ничего: в иллюминаторах были видны лишь тени в масках и, кажется, в саванах. Как раз те, которые так долго притворялись живыми и бодренькими…

Ну и как же воззвание Иисуса, когда-то так решительно поддержанное Ницше: «Я есть Бог живых, а не мертвых». В этом послании содержалась истина: бога интересуют тела и души, а не тени и проекции, его интересуют те, кто холоден или горяч, кто способен жить и не избегает страданий, Ницше прекрасно разобрал это с помощью Заратустры. Но он кое-чего не учел, не разобрался до конца в повадках мертвых и их хитростях. Не учел того, что помимо покойников, есть еще один класс существ – беспокойники, и у них с упоминавшимися великими мертвыми непримиримая вражда. Тут, пожалуй, глубже проник Достоевский, который заметил, что, когда душа уже отлетела, но не воплотилась ни в какую объективацию, остается еще некий заряд активности, точнее анимации, которому писатель дал имя «бобок». И вот получается, что эти беспокойники, аниматоры собственной замаскированной плоти, довольно успешно внедрились в ряды действительно живущих. И это свидетельствует о том, что многомерный мир души может быть подменен работой простой анимации, и пользующихся подменой, имитируемой душой, не всегда можно сразу отличить.

А что, интересно, тут сказал бы Заратустра, неустанно обличавший тех, живущих в склепах, добровольных пленников духа тяжести? Тех, уставших от жизни еще до своего рождения? Тех, кто так заботился о мощах и останках, что и свое тело готов был воспринимать как потенциальные мощи? Не задумался ли бы он о великой теме неравенства мертвых, по сравнению с которым все неравенство живущих пребывает в довольно узком диапазоне?