Юлий Даниэль и все все все

Да, не знал, тогда, по крайней мере, а что мы тогда знали? Что особняк Кшесинской – это место, с балкона которого выступал Ленин, а если при нас говорили слова «завод Михельсона» – в нашем целенаправленном воображении тотчас готов был отзыв – это где в Ленина стреляла Фанни Каплан. А поскольку дом Мурузи Ленин не посещал, ну о нем ничего и не знали. Да более того: в том же доме, но в другом крыле, жил некогда Иосиф Бродский – сам! Но Боб в ту пору не знал и этого.

Итак: он собрал бесконечно узкий стол, а из каких составных, об этом никто не мог догадаться. Итак: он покрыл стол простынями, клеенками и бумагой. Итак: чертог сиял, и лампочка Ильича, свисающая на хамском проводе с потолка, усеянного тысяча и одною звездой, светилась, и золото стен сияло по ее милости, вспоминая свою исконную любовь к парадам и гостям.

А гости съезжались со всех концов отечества по тому случаю, что Сергей женился. Сергея все гости, конечно же, знали, но невеста почти никому не была известна. Сережа отыскал ее в патриархальных закоулках Белоруссии, говорили, что она сирота и что ее воспитали тетки. Платьице, которое они соорудили ей для свадьбы, заставляло подозревать, что они старые девы, но невеста с фонариками рукавов над нежными плечами была трогательна, доверчива и мила. Когда Сергей смотрел на нее, у него всякий раз очки туманились от умиления, но складку меж бровей он сохранял. Может быть, для солидности, может быть она улеглась на лбу в лагере или во время долгих напряженных допросов, да так и осталась при нем.

Сергей был одним из «колокольчиков». Сроки, данные за «Колокол», группа отбывала в мордовских лагерях. Они были студенты, отличники, дружинники, на той стезе полудетских дружин, хранителей общественного порядка, они насмотрелись бед, обид и несправедливостей, потому и затеяли «Колокол». В Мордовию унесли с собой беспечность студенчества, на этапе, говорят, пели, как в туристическом походе, «Ты не бей кота по пузу мокрым полотенцем».

Зеликсон был старше, но в оптимизме от них не отставал. По их делу его загребли сгоряча и едва ли не случайно, вел он себя безукоризненно на допросах, на суде и в лагере, но не допускал, чтобы об этом говорили. Героический образ был ему нестерпим и он его (то есть себя) спускал на тормозах в стихию беспробудного и непобедимого юмора. Рассказывал тотчас анекдот про летчика, который под пытками не выдал секрет самолета, а, чудом уцелев, доверительно сказал своим: «Ребята, лучше изучайте матчасть».

Гости были зэки, отсидевшие вместе с героем дня и уже освободившиеся. И ехали они на свадьбу со всех концов страны, и каждый вез к столу что мог, а, кроме того, еще и сверток с заветным подарком для молодых, но что это был за подарок – об этом скажу потом.

А были то недавние зэки, великое племя, меченное тавром неволи и оттого исполненное веселой ярости сопротивления. Однако неискушенный глаз мог и не увидеть невидимое тавро, искушенный же увидал бы сразу. («Сколько лет на хозяина работал?» – пароль, брошенный заключенным бывшему, встреченному в автобусе, в чужом дворе или у ларька. – «Ну, десять, а что?»)

Гости были брежневского призыва, и призыв этот отличался от сталинского, людоедских времен. Они были в массе своей дерзки, хребты им не переломили, и почти все имели шанс и надежду выжить несмотря ни на что. А смотреть было на что – и незримо тянулся за ними след тьмы, серого небытия неволи, терзаний унижаемой плоти и липких щупальцев, протянутых к душе. Но как категорично они гнали прочь призрак лагерной преисподней жестким оскалом улыбки, готовностью любой ужас или мерзость, ряженные в полосатую робу арестанта, уничтожить, расстрелять смехом, иронией, шуткой!

За что отсидели они свои годы? За преступления против политического режима, истинные и мнимые, за действия, за жесты, свершенные или нет. За смутные раздумья, за размышления, рожденные бессонными ночами рядом с опасным собеседником – радиоприемником, вещавшим сквозь грохот и вой глушилок голосами Америки и Англии о событиях нашей жизни. Эти смутные раздумья и размышления, успевшие или не успевшие сформироваться в четкую мысль, в переводе на языки мира звучали так: «Пронило что-то в Датском королевстве». (Помню – против этой шекспировой цитаты в моем журнальном тексте о театре редактор на полях написал «Намек снять!» И ведь прав был, прав, намек имел место, мы же изучали эзопов язык и порою, как ученики низших ступеней, бывали неуклюжи, и бормотали по‐эсперантски «моя‐твоя не понимай», когда нас хватали за робкую руку.)

А этих схватили за руку по‐настоящему, и они были зэки, бывшие заключенные, ныне вольные – и все‐таки зэки.

О чем можно было и не догадаться или даже забыть в застолье: свадебные гости, белые рубашки, шум и гам острот, но, может быть, избыточная раскованность жестов.

Застолье продолжалось, оно сложилось и имело свой строй и свой внутренний закон, чередующий восклицания, пожелания и воспоминания. Смех венчал каждый помянутый лагерный эпизод, и его с удовольствием рассказывали заново.