Юлий Даниэль и все все все

Напряженность за столом была страшная. Во мне прокручивался диалог с Михаилом Михайловичем: вот тебе и «американец» с обезьяной, вот тебе и странный жокей-филолог, вот тебе и занятные люди, что встречаются среди почвенников во все времена!

Впервые в жизни почувствовала, что значит пребывать в присутствии души, отделившейся от человека. Ни разу потом не встречала ни Турбина, ни Кожинова. Но никогда не забуду, как в кватире, опустевшей без хозяина, при появлении Даниэля встал призрак скандала, скандала в духе Достоевского.

А ведь мы общались… Ведь вот совсем недавно попала в гости в дом, где за столом знала одного Кожинова. Он был с женой Милой Ермиловой[7] (Белинков рассказывал, как прогнал его, пришедшего знакомиться: «Вы женаты на дочери моего палача и доносчика? Вон!»). Та сидела неподалеку от меня, зажатая и потерянная… Ну нет во мне белинковской непримиримости, я к ним обратилась: «Правда ли, Вадим, что книга о Рабле вышла в свет с твоей легкой руки?» Они обрадовались оба.

– Да, – сказал он, – это моя индульгенция, за эту книгу мне на том свете грехи простятся.

И рассказал нечто поистине замечательное: как подсунул книгу на рецензию Галине Николаевой, автору колхозного романа «Жатва», потому как она считалась авторитетом в деле народной культуры.

Что и говорить, они сделали для Бахтина очень много, и Кожинов, и Турбин. Турбину я звонила часто, с Кожиновым при встрече здоровалась. Проще сказать, мы общались по старой памяти.

Но тут вдруг мы – в доме Бахтина, и вот как оно могло бы обернуться на его поминках! Я и сейчас думаю, обошлось лишь потому, что душа хозяина присутствовала здесь, только мы, люди, видеть ее не могли. Могла видеть Кисанька, та самая, из породы египетских храмовых кошек – трехцветная, приносящая счастье по всем приметам, котенком подаренная Бахтину Милой Ермиловой.

Кошки, как известно, видят душу умершего.

Еще про кошек

Тем временем в комнате что-то происходило. Зачитывали завещание. Он все оставлял какому-то родственнику. Присутствовали и официальные лица. Представители Саранского университета претендовали на книжное наследство, с ними спорила представительница музея Достоевского. Спор был пустой, на полках стояли книги, насколько помню, случайные, никакую библиотечную коллекцию комплектовать из них было невозможно.

Тогда представительница музея Достоевского заявила, что хочет забрать два объекта, висевших на стене. Во-первых, портрет Бахтина работы Селиверстова. Во-вторых, изображение кота за письменной конторкой.

Я помертвела – кот был мой, подаренный на Новый год, подарок-шутка, и вдруг: в музей Достоевского!

И тут произошло неожиданное. Юлий ни с того ни с сего сделал заявление – нет. Этот кот должен вернуться в наш дом.

А кошек Бахтин вообще любил очень; понимал их мистическую природу, столь курьезно сочетаемую с бытовым интересом, с ловлей мышей хотя бы.

Рассказывал про котят: в какой-то ситуации, критической и пограничной, должны были срочно уехать, но как уехать, если кошка решила рожать. Так и остались на месте, пока котята глазки не откроют.

А я, в ту пору увлекаясь коллажем, решила к Новому году сделать на кошачью тему подарки – друзьям. Этот кот получился вальяжным, породистым, сидел за старинным бюро, лапа в рыцарской перчатке держала гусиное перо, ну и плащ, конечно. И несмотря на благородный антураж, был этот кот экспонатом балаганным. Кот получился бахтинский. На семейном совете было решено: кота в рамке отнести Михаилу Михайловичу – с Новым годом! На обороте Юлий написал целое послание. Кот наш пришелся ко двору. Понравился. Велено было повесить на стену. Позже Михаил Михайлович рассказывал, как одна знакомая все смотрела, соображая – кого эта рожа ей напоминает? Он отозвался тотчас:

– Да меня.

После смерти Бахтина кот вернулся к нам и жил до тех пор, пока не попался на глаза Кире Николаевне Лидер из киевского музея Булгакова.

– Ох, ну конечно бахтинский кот должен быть в музее Булгакова!

И он отправился в Киев, хотя, честно говоря, кот бахтинский с котом булгаковским ничего общего не имел.

Конец

Бахтин болел долго и плохо, и конец страданиям приближался. Юра Селиверстов сказал: «Я ему предложил собороваться, настаивал даже, а он отказался. Поскольку жена умерла без соборования».

– Господи, что ж ты так обнаглел, что даешь советы в таком деликатном деле, неужели он хуже тебя знает, куда предстоит уйти и как…

Прежде чем мы рассорились на этом месте, Юра успел сказать: ты приходи, ему сейчас получше. А что «получше»?

Болезнь стояла в комнате «казенной землемершею».

– Дела мои плохи, – вдруг сказал он отчетливо и посмотрел зорко и пристально, как если бы его интересовала реакция собеседника. Или меня проверял.

Я растерялась. Не говорить же: «Ах, что вы!» – но и подтвердить, что дела плохи, немыслимо.

Тут подумала – он писал и про сочные колбасы, и про салаты, и про гигантов, пожирающих все это с устрашающим аппетитом. А вся почти жизнь прошла, кажется, в скудости – много было казенного, лишенного вкуса и смысла.