Юлий Даниэль и все все все

Увернулся-таки от похвалы будущий профессор, историк медиевист. Наш разговор стал легок настолько, что сегодня мне не верится – неужели я осмелилась привезти ему свои страницы, увы, столь далекие от совершенства. Боюсь, что-то в этом роде имело место. Во всяком случае разговор шел «по тексту».

Среди прочего Бахтин сказал с неожиданной жесткой резкостью:

– Самое губительное – это подмена мистерии митингом. Хуже митинга на театре ничего быть не может.

Испытание пряником

В третий раз я отправлялась к нему в совсем другое место. Уже к нему, а не к ним.

Почему-то память на этом месте сбивается, осталось впечатление вряд ли верное. И не так далеко оно было, как мне казалось, – был это Дом творчества писателей в Переделкино. Писательский дом, уж как-нибудь не богадельня в Гривне. Бахтин же пребывал в состоянии раздраженности, может быть, оно отвлекало от великого горя.

Дело было в том, что там к завтраку давали черную икру, это и приводило Михаила Михайловича в смятение, раздражало сверх меры. Реакция была неадекватна мелкому блюдцу с деликатесом. Дело, думаю, не в капризе, а в чем-то еще, что находилось за пределами блюдца. Казалось, в таком завтраке было нечто принципиально враждебное, относящееся к чему-то более неприемлемому, чем еда.

Между тем переселение из народной богадельни в привилегированный рай вряд ли случилось просто так, само по себе. Кто-то должен был хлопотать, кого-то просить… Во всяком случае, некто старался, чтобы было как лучше, – ему же в раю оказалось едва ли не хуже. Рай оказался чужим, чуждым, враждебным.

Разговор затухал, не успев разогреться, соскальзывал с темы, блуждал в других полях и вдруг направился в сторону человеческой природы.

Тут можно было «заболтать», заговорить, отвлечь в сторону – и я поведала о том, как их соседка в Саранске приняла меня за его племянницу. Наверное, дело было в неясном восточном акценте, если в лицах вообще может быть акцент. Он оживился, соседка уловила признак Азии, впрочем, у кого в России его нет. Несмотря на высокий род Бахтиных, глубоко укорененный в русскую почву, и вообще он из Орла…

– А вы?

– Нет, мои предки были в Бессарабии, куда (смутно помню рассказ старшей родни) пришел некто Бахта, татарин, от него пошли Бахталовские. Ну татарин или нет, там всех других держали за татар, но мой друг Юрий Симченко, в ту пору еще студент-этнограф, говорил – было такое малое племя в Сибири… (Да о чем только не будешь болтать, заговаривая зубы и отвлекая!)

– Вряд ли, – сказал Михаил Михайлович, – вряд ли, скорее слово это имеет отношение к духовному сословию.

Ошибка соседки отвлекла и, может быть, даже развлекла на пару минут, спасибо ей, женщине из города Саранска…

Я и представить не могла, сколько всего случится в скором времени и как нескоро его увижу.

В Москве

Тут в моей жизни стало происходить нечто значительное, нечто ответственное, и я надолго – или так только казалось – потеряла из вида Михаила Михайловича. Не в оправдание, но закрутило щепкой в водовороте, и все равно – оправдания нет.

Однако вести доходили. Он переживал потерю единственной родной души очень тяжело, да иначе и быть не могло. Еще известно было, что произошел переворот в его биографии и он оказался в Москве. В своей собственной квартире у метро «Аэропорт», на улице Красноармейской. Что за ним ухаживает какая-то заботливая женщина. И что он окружен вниманием круга университетских людей во главе с В. Н. Турбиным.

Турбин был аспирантом, когда я пребывала в студентах; но мы были знакомы достаточно для того, чтобы я ему позвонила узнать про Бахтина. Он принялся рассказывать подробно и охотно. Вел семинар, не помню какой, куда и взял дочку Андропова и, кажется, дал ей тему, связанную с трудами Михаила Михайловича. Осуществлялся стратегический план, в итоге – квартира и прописка! Но и студентка не в убытке: прикоснуться к мыслям великого ученого в ранней юности – большая удача. Словом, удалось преодолеть бюрократические преграды и даже грозную власть поставить на службу Благому Делу.

Вот только оказалось – переселить Бахтина в столицу совсем не просто: множество осложнений возникало с его стороны. Он сопротивлялся. Почему-то категорически фотографа не пускал. Что-то имел против фотографов. Все это осложняло и без того муторную бюрократическую волокиту. Наверное, после смерти Елены Александровны все движения, все жесты по организации быта, да еще и непривычного, его раздражали, отвлекали от безучастности, от безразличия к жизни. Проще говоря, помогать ему по-настоящему было совсем не просто, да еще он спорил по поводу всякой суммы, необходимой при оформлении, – должно быть, не привык к тратам, а то и отвык на многолетнем иждивении больницы, богадельни, писательского Дома творчества.