Юлий Даниэль и все все все

Между тем в комнате шел пир горой.

А на Таганке, наверное, антракт.

По телефону на всякий пожарный случай вызываю «народное ополчение»; молодые друзья с неплохой мускулатурой и оголтелой отвагой поспешили по первому зову. А как иначе довести дорогого гостя до машины?

Мне бы диспетчером быть, а не в редакции ошиваться.

На далекой Таганке спектакль приближался к концу.

«Народное ополчение» не только прибыло, но уже и уселось за стол, наверстывая и горячась.

– Они, – сказал Жора, – головы враз поворачивают, когда к вам идет кто-нибудь. Как птенцы стервятника.

Жора был художником-гиперреалистом.

– Ты их что же, с орлами сравниваешь?

– Еще чего, стервятник – это такая ворона. Итак, за успех нашего безнадежного дела!

Замечу в скобках – в те времена ничто так не окрыляло, как этот расхожий и почти обязательный тост.

Симесы прибыли на такси. За ними шла вальяжная и внушительная машина корреспондентов газеты «Монд» Амальриков. До их машины, остановившейся на улице, машины, приравненной к территории другой страны, в которую вход гэбэшникам заказан, – до этого спасительного объекта мы двигались шеренгой, самой неуклюжей на всем белом свете. В середине – Степан Татищев и Юлий Даниэль, ужасно веселые и беспечные, с флангов – «ополченцы», ужасно воинственные. Филеры замыкали шествие, храня безмолвие, они даже шли на воробьиный шаг от нас, во всяком случае, на пятки не наступали, и это был зримый выигрыш наших общих усилий. Жора заявлял в пространство, не оборачиваясь, но громко, на весь двор:

– Они у меня без погон на пенсию выйдут!

У меня и сегодня нет сомнений – он верил в реальность своей угрозы. Но он так и не узнал, что они, эти двое, сегодня имели шанс запросто остаться «без погон» только лишь с помощью номера журнала «ДИ СССР», тема – «Космос и культура».

Мои друзья нипочем не простили бы, что я не допустила на сцену боевых действий Космонавта с его громким и знаменитым именем.

Они были молоды и бескомпромиссны.

Они не боялись ничего и ни за кого.

P.S. Филеры никаких погон не носили. Когда шли на дело, были, как люди, в куртках.

Позже как-то в той же булочной, в длинной очереди за чаем, со мной разговорилась женщина: «А муж у меня разведчик, когда женились, сказал, знай, что меня всегда могут убить враги, за которыми слежу. Вот как-то был он за иностранцем, так иностранец в гости – и нет его, а на улице мороз двадцать девять градусов, ну, мой и обморозился, он говорит, сколько я из‐за них соплей поморозил. Сказать страшно. Вот служба какая».

Надо же, из всей очереди она, как нарочно выбрала для откровений именно меня. Жизнь помогла завершиться сюжету с Татищевым.

Но у нас дело было летом, хотя эхо эпизода отдавалось в дипломатических кругах до самой осени, и нота посла, и ответ на ноту посла, и еще что-то, но уже за пределами моей участи – общественной и личной, или общей и частной.

А выражение, оброненное в той исповеди и той очереди, было мною занесено в записную книжку, найденную случайно, двадцать лет спустя, там еще московские телефоны шестизначные и записи всякие, среди них строчка. Я долго не могла вспомнить, что это значит и зачем мною записано:

«Быть за иностранцем».

Чужая собака

В книге Дины Каминской этот случай описан.

Перед тем как ему произойти, она увидела вещий сон. Не в обиду ей будь сказано, сон этот показался мне скучным: приснился обыск и случился обыск, чем, спрашивается, ночное видéние отличается от действительности? Нет уж, сны нужно видеть метафорические и по возможности художественные, кажется, успела я ей заметить.

Из того сна никто из нас практических выводов не сделал, как показали дальнейшие события.

Мы дружили. Жили в Москве неподалеку и часто ходили друг к другу в гости.

Константин Симес и Дина Каминская, Дуся и Костя, адвокаты. Дом у них был, каким и должен быть у адвокатов, по крайней мере, в начале века. Уют красного дерева, натюрморт Судейкина и культ хорошо накрытого стола. Все здесь обретало значимость ритуала правильно и надежно организованной жизни. Костя был великий гурман, даже в семидесятые годы умел доставать вырезку к приходу гостей, само по себе это обстоятельство могло служить доказательством его могущества.

Имя Дины тогда гремело – адвокат, берущийся за политические дела, должен был обладать благородством и бесстрашием. Об этих ее свойствах много говорили и писали в подпольных изданиях.

Писать-то писали, но, как всегда бывает, не находили нужным упомянуть, что она красива, а это было важной ее чертой – красавицы многое себе могут позволить, и она позволяла себе преступать границы, жестко очертившие права и обязанности советского адвоката.

Все в ней было контрастно: волосы темные, глаза не в масть светлые, в лице яркая смуглость, но и бледность; открытость пополам с загадочностью, да к тому же маленькая, и это ей очень шло. Однажды кто-то глянул к ним за советом, уходя, увидел в прихожей ее детские сапожки и обомлел: это ваши? можно я вас поцелую…