Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Все камеры этой тюрьмы имели окна, выходящие в тот или иной внутренний двор, но эти зарешеченные окна были к тому же до половины закрыты своего рода ставнями, которые позволяли видеть только маленький кусочек неба. Никакой шум извне не нарушал глубокой тишины. Пол коридора, идущего вдоль камер, был покрыт толстой войлочной дорожкой; охранники были обуты в валенки (войлочные сапоги, в которых в России ходят по снегу) для того, чтобы не слышно было шума шагов. Было строго запрещено говорить громко: если требовалось обратиться к охраннику, надо было очень тихо и быстро шептать, плотно прижавшись губами к маленькому отверстию в двери; через этот глазок охранники могли следить за каждым движением заключенных. В определенное время охранники открывали маленькое окошко над дверным глазком и молча передавали заключенным дневной рацион. В мое время режим был таким: утром – двести граммов черного хлеба и кружка кипятка, подцвеченного чаем, кроме того, два куска сахара и пятнадцать сигарет (вместо успокоительного); в полдень – миска супа и миска каши; вечером – миска каши и чай без сахара. Мне говорили, что в дальнейшем питание стало еще хуже, но в мое время оно было несравненно лучше, чем в других советских тюрьмах. В шесть часов утра и в шесть вечера нас водили на пять минут умываться; охранник открывал дверь только в присутствии двух солдат, один из которых сопровождал до умывальной комнаты и сторожил у двери, наблюдая за всеми действиями заключенного. Один раз в месяц водили в баню, в подвальное помещение, но я отказывалась ходить туда, так как за моющимися всегда наблюдал часовой.

Для многих заключенных эта мертвая тишина оказывалась невыносимой. Иногда были слышны истерические крики, тотчас же подавляемые, не знаю, каким способом. Для меня же эта тишина и одиночество были предпочтительнее противоестественной человеческой мешанины[20] в женской тюрьме. Самым отвратительным были обыски каждые пятнадцать дней, проводившиеся для того, чтобы убедиться, что у заключенного нет никакого «оружия», а скорее – нет ли у кого-нибудь огрызка карандаша и клочка бумаги, а также иголки, денег или предметов религиозного культа: креста, иконы, четок и т. д. Нас подвергали постыдному обыску. Они переворачивали все вверх дном, несмотря на явную очевидность того, что заключенный ничего не мог раздобыть в этой столь хорошо замурованной могиле, не имея даже самой малой возможности увидеть человеческое лицо. У меня отобрали четки, я сделала другие из мотка бечевки; их также отобрали, я сделала еще одни, потом третьи, четвертые, которые постигла та же участь. Наконец, мне удалось сохранить от обыска пятые: пока меня обшаривали, я держала их во рту… Я до сих пор храню их как самую дорогую реликвию. Впрочем, у меня не было других занятий, кроме тайного изготовления этих четок[21] – я могла только ходить вдоль и поперек по камере, от стены к стене, а потом ложиться. Ни книг, ни бумаги. Чтобы не потерять ощущения времени, каждый наступивший день я отмечала черточкой, которую выцарапывала расческой в темном углу стены. Считая дни, я вычисляла даты.

***

Это продолжалось около шести месяцев (зима 1923–1924). Однажды, в начале мая, за мной пришли, чтобы перевести в другую тюрьму – Бутырскую, где я оказалась в компании пятнадцати женщин, готовившихся к отправке в ссылку. Одна из них обвинялась в нелегальной торговле: она продала платье, чтобы купить хлеб. Другая пыталась заработать на жизнь себе и дочери продажей пирожков на улице – еще одно преступление – спекуляция[22]. Две юные девушки обвинялись в «шпионаже», так как они танцевали на вечере, организованном английским консулом. Другим в вину вменялась «связь с иностранцем», потому что они получали письма от их эмигрировавших родителей. Все эти «преступницы» ждали своей участи вместе с полудюжиной воровок и уличных девиц. Что касается меня, то на следующий день мне дали прочитать мой приговор: в трех строчках – выписке из «протокола ГПУ» – я признавалась виновной «в активном участии в контрреволюционной организации» и в соответствии со статьей 61 Уголовного кодекса приговаривалась к десяти годам тюрьмы… Через два дня меня отправили вместе с другими заключенными в Сибирь.

По этапу

Пересыльные тюрьмы. – Вагоны для заключенных. – Обыски. – Прибытие в Иркутск