Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Меня назначили заниматься статистическими расчетами и канцелярскими делами; сначала я была бухгалтером и библиотекарем «музея», затем меня обвинили в саботаже, так как я старалась уберечь от осквернения «экспонаты музея» и отказывалась давать антирелигиозные объяснения группам заключенных, которых с этой целью приводили в «музей». Меня сослали на остров Анзер, в специальный лагерь для «неисправимых»; условия жизни там были особенно трудными; я была тяжело больна, и меня вернули обратно на Соловки, благодаря заступничеству нескольких влиятельных заключенных, которые добились моего перевода в больницу на большой остров[72]. Когда меня поместили в больницу, я была без сознания, меня уже считали умирающей и оставили в покое; впрочем, это было единственное лечение, какое мне могли предоставить, так как в больничной аптеке практически не было никаких лекарств. Что же касается питания в больнице, два раза в день давали миску супа, кроме того, наиболее слабым больным давали раз в два дня 200 граммов молока.

В комнате, предназначенной для двоих, помещались двадцать больных; такая же теснота была и в соседней комнате; в коридоре они лежали на полу, и, чтобы пройти в обе наши комнаты и в третью, отведенную для инфекционных больных, через них приходилось перешагивать; впрочем, эта третья комната тоже была переполнена больными, часть которых ютилась в коридоре. В комнате, где я находилась, были всякие больные, даже роженицы с грудными детьми… Стоит ли говорить, что смертность была очень высокой. По утрам приходили забирать умерших, их полностью раздевали, заглядывали в рот, нет ли золотых зубов (если они были, их обязательно выламывали), затем несчастное голое тело волокли в сарай, расположенный напротив окон комнаты, где я находилась; потом приезжала телега или сани, на которые бросали, как тюки, дюжину трупов и везли к общему рву. (В очень редких случаях начальство давало разрешение друзьям или родителям усопшего увезти труп и самим похоронить его.) Кошмар этой больницы длился для меня около двух месяцев. Затем, так как мое здоровье окрепло и я встала на ноги, несмотря на отсутствие какого бы то ни было ухода, меня опять вернули в женскую казарму, и через несколько дней я приступила к работе. На этот раз работа была связана со статистикой в административной конторе[73].

***

Я уже говорила, что на Соловках были примерно тысяча женщин. Из них три или четыре сотни находились в разных лагерях, разбросанных по большому острову архипелага, остальные помещались в главной казарме. Большинство женщин, около 60%, были осуждены за уголовные преступления; они напоминали тех несчастных созданий, о которых я уже говорила, среди них было много девчушек – от шестнадцати до восемнадцати лет, уже полностью развращенных, среди них были даже такие, кому меньше шестнадцати! Пытались[74] создать отдельную колонию для них и мальчиков такого же возраста; эта «молодежная колония» вскоре стала местом самого отвратительного разврата, и начальство вынуждено было отказаться от своей идеи, по крайней мере для девушек; мальчики остались, из них стали формировать «рабочие бригады» для преследования других заключенных, и, когда эти молодые бандиты стали вполне справляться со своей ролью полицейских псов, их направили в колонию подмосковного поселка Болшево, где ГПУ организовало школу агентов охранки. Что до бедных девушек, чересчур развращенных для того, чтобы стать «полицейскими ищейками», их отправили в нашу казарму, и они стали нашими соседками по комнате.

***