Юлия, дочь Цезаря

Квинт содрогнулся от рассказа Помпеи, он не мог говорить. То, что он услышал, казалось гораздо более тяжёлым, чем он мог бы представить. Он почувствовал себя запятнанным кровью невинной жертвы, ребёнка, которому было не суждено появиться на свет только из-за его слепой ненависти и жажды мести. Теперь он мечтал об одном — навеки изгладить тот день из своей памяти, притвориться, будто ничего не случилось. Он и думать не хотел о том, что стал причиной такой трагедии…

— Все мы несчастные создания, — сказала Помпея с грустью. — Несчастные и одинокие… Отказываясь от любви к тебе, выжигая её в своём сердце, я испытала самую глубокую горечь, какую жизнь мне когда-либо уготовила. В Фавсте я тоже вижу своё одиночество, но в нём, в отличие от тебя, есть лёгкость и простота. Болезненные переживания чужды ему. Он способен дать мне любовь, ради которой стоит жить. Но, странное дело, с ним я чувствую себя ещё более несчастной и одинокой, чем в своих воспоминаниях о тебе…

Помпея зарделась (как знакомо ему было это её смущённое, немного виноватое выражение лица!) и, окинув Квинта прощальным взглядом, прошествовала мимо него в дом своего отца. Цепион, с поникшими плечами, сгорбленный, точно вдруг состарился на несколько лет, побрёл прочь.

Глава 25

Благодарственные молебствия, объявленные сенатом в честь побед Юлия Цезаря в Галлии, длились больше месяца — дольше, чем для кого-либо за всю историю Римского государства. Огромную территорию Галлии, между Пиренейским хребтом, Альпами, Севеннами и реками Роданом и Рейном, Цезарь обратил в римскую провинцию и обложил её налогами. Золото, серебро и прочую богатую добычу, захваченную в походах, он отсылал в Рим — на подкупы и подарки влиятельным магистратам и их жёнам, чем приобрёл расположение многих. Невиданный поток рабов, хлеба, скота не прерывался, пока не затопил всю Италию. С благосостоянием государства возрастало могущество Цезаря. Его сподвижники, оставшиеся в Риме, чувствовали себя всё уверенней. В Городе всё чаще восхваляли заколдованно-удачливого полководца и посмеивались над его противниками в сенате, теряющими из-под ног политическую почву.

Этот неправдоподобно счастливый человек, чьё имя звучало на устах каждого квирита, регулярно отправлял в Рим письма, наполненные словами горячей любви и трогательной заботы. Все они были адресованы одному человеку — Юлии, единственной дочери Цезаря.

Письма отца грели Юлии душу, помогали не думать о тех жестоких страданиях, которые терзали её после потери ребёнка. Боль внизу живота постепенно ослабела, прошла и мучившая её лихорадка. И только душевная горечь уходила медленнее всего — по капле, по слезинке…

Юлия лежала, пила травяные отвары, которые готовил для неё Агатон, и, закрыв глаза, прислушивалась к шороху опадавшей листвы: он казался ей тихим плеском спокойного моря и напоминал безмятежное детство, проведённое у неаполитанского залива. Сейчас, спустя столько лет, прошлое казалось ей невероятно счастливым, позлащенным ностальгией временем.

Рим, кишащий возбуждённым молебствиями народом, гладиаторские бои, шутовство уличных мимов, огни иллюминации, несущаяся отовсюду громкая музыка — всё это утомляло и отталкивало Юлию. Палатин, с его гремящими оргиями дворцами, полный празднословия и нескончаемой суеты, стал невыносим.

— Гней, милый, увези меня отсюда, — однажды взмолилась Юлия, почувствовав, что, пробудь она в Городе ещё немного — и сойдёт с ума.

Для Помпея это обращение к нему было больше, чем просьба. После того трагического дня ему казалось, что Юлия начала отдаляться от него: она уходила в себя, замыкалась в скорбном одиночестве, из которого он не мог её вырвать. Хуже всего было, когда она только молча смотрела на него. Это было красноречивое молчание, язвившее больнее, чем гневный укор. Юлия давала ему понять: в том, что случилось, была его вина. Останься он тогда в Кампании, рядом с нею, беда обошла бы их стороной…

И потом, когда сенат наделил его полномочиями наполнить рынки хлебом, а море покрыть грузовыми судами с продовольствием, он никак не мог решиться отплыть в провинции. В тяжёлых раздумиях он метался между государственным долгом и любовью к жене. Как сказать Юлии о том, что им надо на время расстаться? Как оставить её одну теперь, когда она так нуждается в нём, в его присутствии? Он видел, какой хрупкой сделала её потеря ребёнка, видел, что только его любовь придаёт ей силы, и у него недостало духу начать разговор, который мог повредить ей.

Но Юлия первой начала разговор. С удивительным спокойствием (напускным или ей вправду было безразлично?) она сказала, что сейчас Помпей Магн нужен Риму как никогда прежде и благословила его в путь. Но видят боги, как же он рвался потом из провинций домой, к ней! Когда он собирался выйти в море, поднялась буря, и кормчие не решались сняться с якоря. Тогда Помпей первым взошёл на борт корабля и, приказав отдать якорь, вскричал: «Мне нужно плыть, а жить вовсе не необходимо!»…

И вот, после стольких месяцев размолвки, она впервые высказала своё желание.