Юморески и другие пустячки

— Ну хорошо, я выбрал неудачный пример, не ловите меня на слове. Этим примером я хотел сказать, что ваша работа структурно не организована, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.

— Ну еще бы, а как же иначе, я ведь и Мукаржовского проштудировал очень внимательно.

— Простите, не понял. Ну ладно, оставим это. Словом, в вашем романе нет напряжения... Думаю, вы согласитесь, что роман на четыреста страниц должен быть интересным, если вы хотите, чтобы кто-нибудь дочитал его до конца,— вы согласны со мной?

— Ну конечно! Безусловно! А мой роман, выходит, неинтересный? Это я так, для ясности.

— Гм. Он очень плохо читается. Если б я вам не пообещал... Дорогой мой, в любой книге должны быть собственные находки, открытия, она должна говорить что-то новое, предлагать читателю какое-то самобытное видение мира, людей, самого себя...

— Видимо, вы не обратили внимания... Я брался не за детектив и, так сказать, не за ученый труд. Я писал роман. Роман, понимаете?

— Я это понял. Но в любом случае... Поймите, уважаемый коллега, читатель хочет читать роман с радостью, со вкусом, с интересом. А не пробиваться сквозь него, как сквозь толщу пресной манной каши.

— То есть... мой роман — пресная каша,

— Этого я не утверждал...

— Нет, утверждали! Я пока еще не глухой.

— Я выражался образно. И, возможно, опять не самым удачным образом. Но если говорить о вкусе, запахе, аромате, то есть если говорить о вашем языке...

— А я, простите, пишу на своем родном языке. Может, сейчас что-нибудь другое в моде, но я пишу так, как меня дома учили, если хотите знать.

— Ну конечно же! Каждый писатель пишет на своем родном языке! Но существуют определенные эстетические требования, определенные уровни языка... Не каждый из них способен войти в литературу. Постойте, я опять неудачно выразился.

— Может, у меня там грамматические ошибки есть? Вот это был бы для меня сюрприз! Заверяю вас, в этом виновата машинистка, которая перепечатывала мою рукопись. Возможно, мне стоило бы еще раз перечитать после нее, это я допускаю. Но мне до того не терпелось поскорее положить рукопись на ваш стол...

— Тут дело не столько в грамматике.

— Да уж, вот это было бы совсем несправедливо. С грамматикой у меня еще в начальной школе был полный порядок.

— Гм. Видите ли, боюсь, для литературы этого недостаточно. К сожалению!

— Мне, кстати, знаком один известный писатель, который то и дело говорит «дерьмо собачье». Или «со всеми манатками». Я бы такого ни за что не произнес. Надеюсь, вы обратили внимание, что я говорю литературно.

— Это хорошо. Это замечательно. Но... Очевидно, художественный язык требует еще чего-то... В романе, скажем, над каждой фразой нужно работать, дорогой мой. Упорно работать. Особенно —

— Но я работал, и еще как упорно! Вы даже представить себе не можете, сколько я над этим романом работал. Сейчас я вам скажу. Пять лет. Пять с половиной. Почти шесть. Или семь? Семь лет я работал над этой проклятой рукописью. Ночи напролет. Клянусь вам здоровьем своей дочери. Зрение себе испортил. Не раз уже светало, когда я шел прилечь хоть на часок-другой. Над каждым предложением трудился прямо как раб. Да что там — как каторжник в каменоломне! Высекал, так сказать. Семь лет жизни отдал этой работе. И здоровье. И свою карьеру. И свое супружеское счастье, но об этом лучше не говорить. Неужто это не чувствуется... Вы считаете, что это не чувствуется? Нет, вы скажите прямо, и я застрелюсь.

— Нет-нет, что вы, что вы...

— Я тоже так считаю. Ведь если человек семь лет над чем-то работает как вол, так это должно чувствоваться, тут вы меня не разубедите. Это же все равно, что не видеть нос между глаз!

— Уважаемый...

— Да?

— Видите ли, в искусстве это выглядит несколько иначе. Бог его знает. Но мне кажется...

— Да? Я вас слушаю. Ну, так как же это выглядит в искусстве?

— Гм. Количество затраченного времени и труда —

— Не всегда пропорционально качеству.

— Да, что-то в этом роде.

— Я знаю. Что-что, а это я отлично знаю. Вы только посмотрите, к примеру, на молодое поколение. Скажем, художники — второпях намалюют что-нибудь, тяп-ляп, и ладно... Или композиторы — ни тебе мелодии, ни гармонии. О поэтах и говорить нечего, им даже кавычки поставить лень...

— Я, собственно, имел в виду совсем другое.

— Да знаю я. Что искусство невозможно высидеть. Это и Фадеев говорит, и Хемингуэй — он даже писал стоя. В конце концов, я ведь тоже... например, семнадцатую главу я написал стоя. Думаю, вы это почувствовали. Она такая плотная, крепко сбитая, верно?

— Честно говоря, я этого не заметил. Но мы как-то все время уходим от существа вопроса.

— Вы правы. Давайте конкретно. Что бы вы посоветовали переработать в моем романе?

— Наверное, я все это время выражаюсь неточно. И мне, пожалуй, уже нужно спешить... Поймите же наконец! Речь идет не о деталях или отдельных местах, которые нужно бы переработать.

— А о чем же?

— Так сказать... о целом. И, возможно, даже не о рукописи. Возможно... о вас —

— Ах, так, вот оно что. Понимаю. Вы намекаете, что я просто-напросто бездарь.

— Такую формулировку я бы себе никогда не позволил.