Юмористические рассказы

— Вполне, — ответил Великий актер, снова встряхивая своей львиной гривой. — Я посвятил изучению этой роли многие годы. Толкование роли Гамлета было до сих пор совершенно неправильным.

Мы сидели потрясенные.

— До сих пор все актеры, — продолжал Великий актер, — я бы сказал — все так называемые актеры (я имею в виду тех актеров, которые пытались играть эту роль до меня), — изображали Гамлета совершенно не верно. Они изображали его одетым в черный бархат.

— Да, да! — вставили мы. — Это правда: в черный бархат!

— Так вот, это абсурд! — заявил Великий актер. Он протянул руку и снял с книжной полки три фолианта — Это абсурд, — повторил он. — Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?

— Простите, какую эпоху? — скромно переспросили мы.

— Елизаветинскую. Мы безмолвствовали.

— Или дошекспировскую трагедию? Мы опустили глаза.

— Если бы вы изучали все это, вам было бы известно, что Гамлет в черном бархате — просто нелепость. Во времена Шекспира — будь вы в состоянии понять меня, я бы мог доказать вам это сию же минуту, — во времена Шекспира никто не носил черный бархат. Его попросту не существовало.

— В таком случае, как же представляете себе Гамлета вы? — спросили мы, заинтригованные, озадаченные, но в то же время преисполненные восхищения.

— В коричневом бархате, — сказал Великий актер.

— Великий боже! — вскричали мы. — Да это же открытие!

— Да, открытие, — подтвердил он. — Но это лишь часть моей концепции. Основное преобразование будет заключаться в моей трактовке того, что я, пожалуй, назвал бы психологией Гамлета.

— Психологией! — повторили мы.

— Да, психологией. Чтобы сделать Гамлета понятным зрителю, я хочу показать его как человека, согнувшегося" под тяжким бременем. Его терзает Weltschmerz.[18] Он несет на себе весь груз Zeitgeist.[19] В сущности, его угнетает извечное отрицание.

— Вы хотите сказать, — вставили мы, пытаясь говорить как можно увереннее, — что все это ему не по силам?

— Воля его парализована, — продолжал Великий актер, не обратив на нашу реплику никакого внимания. — Он устремляется в одну сторону, а его бросает в другую. То он падает в без дну, то уносится в заоблачные дали. Его ноги ищут опоры и не находят ее.

— Поразительно! — сказали мы. — Но чтобы изобразить все это, вам, очевидно, понадобятся разные сложные конструкции?

— Конструкции! — вскричал Великий актер с львиным хохотом. — Конструкции мысли, механизм энергии и магнетизма…

— Ах, вот что, — сказали мы. — Электричество…

— Да нет… — возразил Великий актер. — Вы опять не поняли меня. Я создаю образ исключительно своим исполнением. Возьмем, например, знаменитый монолог о смерти. Вы помните его?

— Быть или не быть? — начали мы.

— Стоп! — сказал Великий актер. — А теперь подумайте. Это монолог. Именно монолог. Тут-то и кроется ключ к пониманию образа. Это нечто такое, что Гамлет говорит самому себе. В моей интерпретации ни одно слово фактически не произносится. Все происходит в полнейшем, абсолютном молчании.

— Но каким же образом, — спросили мы с изумлением, — удается вам передать всю эту гамму мыслей и чувств?

— Исключительно с помощью мимики.

Великий боже! Возможно ли? Мы снова начали всматриваться, на этот раз с напряженным вниманием, в лицо Великого актера. И, содрогнувшись, мы поняли, что он мог сделать это.

— Я выхожу на сцену так, — продолжал он, — и начинаю монолог… Теперь, прошу вас, следите за моим лицом.

С этими словами Великий актер скрестил руки и встал в позу; отблески волнения, возбуждения, надежды, сомнений и отчаяния появлялись, сменяя, мы бы даже сказали — сметая друг друга, на его лице.

— Изумительно! — прошептали мы.

— Строки Шекспира, — сказал Великий актер, когда лицо его вновь обрело свое обычное, спокойное выражение, — не нужны, совершенно не нужны — во всяком случае, когда играю я. Эти строки — не более как обычные сценические ремарки. Я опускаю их. И делаю это очень и очень часто. Возьмем, например, всем известную сцену, в которой Гамлет держит в руке череп. Шекспир сопровождает ее такими словами: «Увы, бедный Йорик! "Я знал его…»

— Да, да! — невольно подхватили мы. — «Человек бесконечно остроумный…»

— У вас отвратительная интонация, — сказал Актер. — Ну, слушайте дальше. В моей интерпретации я обхожусь без слов. Без единого слова. Спокойно и очень медленно я прохожу по сцене, держа череп в руке. Потом прислоняюсь к боковой колонне и смотрю на череп, не нарушая молчания.

— Изумительно! — сказали мы.

— Затем, с предельной выразительностью, я перехожу на середину сцены, сажусь на простую деревянную скамью и некоторое время сижу там, глядя на череп.

— Необыкновенно!

— А потом отступаю в глубь сцены и ложусь на живот, продолжая держать череп перед глазами. Пробыв несколько минут в этом положении, я медленно ползу вперед, передавая движениями ног и живота всю печальную историю Йорика. Под конец, все еще не выпуская черепа из рук, я поворачиваюсь к зрителям спиной и с помощью судорожных движений лопаток передаю страстную скорбь Гамлета, потерявшего друга.

— Как! — вскричали мы вне себя от восторга. — Да ведь это уже не открытие, это откровение!