Юность

— Ах, Господи, какой ты неловкий.

— Ну, причем тут неловкий.

— Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.

— Вера, Вера!

— Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.

Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.

— Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.

— Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит — ничего.

— А теперь — «чего»?

— А теперь, впрочем — ничего. Посмотри — дождь, ужасный, как поедешь?

— Не откладывать ж?

Пауза.

— Вера.

— Что?

— Мы совсем чужие?

— С чего это ты?

— Нет, правда. Совсем?

— Не думаю.

— А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.

— Тогда…

— Ах, Вера, какая ты глупая.

— Сам глупый.

Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.

— Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.

Вера вырывается.

— Ах, Боря, оставь.

— Верочка. Знаешь что?

— Что?

— Скажешь, правда?

— Скажу.

— Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…

— Ну?

— И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.

— Ах, глупости.

— Ну, вот видишь.

Пауза.

— Вера! Я люблю тебя очень, а ты?

Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.

Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук — тук — тук, тук-тук-тук — в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.

— Вы далеко едете?

Боря вздрогнул от неожиданности.

— Я еду в Петербург.

— Холодно, правда?

— Да, холодновато, — но Боре не хочется продолжать разговора, и он идет в купе. На жесткой дорожной подушке отдыхает голова Бори. Глаза закрыты. При закрытых глазах слаще мечтать.

Холодный вокзал, носильщики, чужие лица, отрывистые восклицания, приветствия. А где же Василий? — Боря ищет глазами знакомое милое лицо, но не находит. Как-то тускнеет и еще больше сереет и без того старый вокзал.

— Вам, барин, на извозчика или на трамвай?

— Мне? — Боря не знает, что сказать. Молчит. Вещи куда-то тащат, его толкают, он куда-то идет, не понимая.

— Василий Иванович здесь живет?

— Где-то раздается визг ребенка, заглушающий голоса разговаривающих, со двора доносятся переругивания ломовых. Женщина в синем ситцевом платьице не молодая, но и не старая, какого-то странного, неопределенного возраста несколько раз переспрашивает:

— Вам кого?

— Василий Иванович Шатров?

— Шатров, Шатров. Здесь, здесь будут, только их нет дома тичас.

— Ах, как жаль. — Борино лицо делается грустным и усталым. — Когда же он бывает?

— Да как вам сказать. Утром так, али вечерком.

В это время подходит к дверям довольно красивая женщина, молодая. Одета в простенькое платье, волосы гладко причесаны. Глаза ее ласковые, лучистые останавливаются на Борином грустном лице. Женщина, до сих пор говорившая с Борей, как бы обрадовавшись, что можно уйти к дому, буркнула:

— Вот и жена их, с ними поговорите. — И ушла.

Боря не мог произнести ни одного слова. Широко открытыми глазами смотрел он на гладкие, зачесанные волосы, на ласковые глаза, на широкий лоб молодой женщины и ему казалось, что все это он видит во сне. Женщина улыбнулась приветливо (и как показалось Боре, загадочно).

— Вы к Василию Ивановичу? Его сейчас нет, может, быть записку оставите? Пожалуйста. А когда придет, не знаю. Я его жена. Или что-нибудь передать на словах?

Боря молчал и смотрел так удивленно и пристально на жену Василия, что она улыбнулась. Жена? Но это невероятно? Для Бори все это было так неожиданно, что он не мог опомниться. Наконец, он спросил:

— Вы — жена? Но ведь Василий не был женат.

— Не был, а теперь женат, — улыбнулась молодая женщина, летом повенчанный, в июле только, молодожены. Так оставите записочку?

— Нет, ничего, я напишу письмо почтой, пришлю потом. У меня дело к нему.

— Как это случилось?

— Ах, как это скучно.

— Почему скучно?

— Да так. Надоело. Вот и все.

— Я глупый, глупый, конечно, глупый.

Пауза.

— А я думал… Зачем же писать было так, и лгать, лгать.

— А потом, что…

— Не надо, не надо. Я не хочу слушать. — Боря закрыл уши и опустил голову.

На набережной было шумно. С работы возвращались рабочие. Шли группами, в одиночку, закоптелые, усталые. Туман над рекой казался опустившемся призрачным городом, где все свое: и церкви, и странные, расплывчатые дворики, и дома, и люди. На пристани заржавленные цепи пронзительно скрипели, напоминая торопливые сборы и медленный отъезд.