Юность

Проснувшись в автобусе семнадцатого мая и увидев со всех сторон празднично одетых людей, я испугался. Впрочем, ненадолго — довольно было пары бутылок, и страх улетучился, а мы пошли продавать выпускную газету, чтобы заработать на пиво. К двенадцати я ощущал такую свободу, какая бывает, лишь когда пьешь много дней подряд. Я бегал по улицам, орал, болтал с незнакомыми, с кем-то шутил и кому-то хамил. И вот, радостный, но и ужасно усталый, шагая на параде в колонне, когда с обеих сторон на нас смотрели зеваки, упакованные в свои лучшие наряды, пиджаки с брюками и национальные костюмы, и в глазах рябило от норвежских флажков, я вдруг услышал, как меня кто-то зовет.

Это были бабушка с дедушкой.

Я остановился перед ними и ухмыльнулся. С ними был и сын Гуннара, и я бы не удивился, узнав, что до меня он пьяных ни разу в жизни не видал. Они наградили меня холодными взглядами, но мне было плевать, я расхохотался и зашагал прочь, до экзамена оставалось двое суток, и мне хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Сам выпускной предполагался в фан-центре, и настроение у меня начало портиться, хоть я и не поддавался. Я и еще двое, тоже не желавшие мириться с окончанием праздников, поймали посреди ночи такси и завалились к Бассе. Дома его не было, да и вообще никого не было, поэтому мы подставили стремянку и залезли на второй этаж, где заметили приоткрытое окно. Забравшись внутрь, мы уселись в гостиной на полу и, проделав дырку в бутылке из-под колы, курили гашиш. Бассе вернулся утром и, естественно, дико разозлился, но зато мы успели несколько часов поспать и осознать, что все совершенно очевидно закончилось. Проснулся я еще не протрезвевшим, однако на этот раз поправиться было нечем, и в автобусе по дороге домой я стал все глубже и глубже проваливаться в себя, и это было кошмарно, все было кошмарно. Мама будто бы забыла, что выставила меня из дома, мы едва перекинулись парой слов, и я залег в ванну, глядя, как собирается на поверхности воды сошедшая с меня грязь. Я устал и рано лег, потому что на следующий день меня ждал экзамен по норвежскому; но уснуть не получалось. Руки ходили ходуном, но не только руки — каждый раз, когда я смотрел на провод от лампы, он начинал раскачиваться туда-сюда точно змея. Пол перекосился, стены наклонились, я потел и ерзал на кровати, а в голову лезли непрошеные картинки. Это было ужасно, я провел ночь в преисподней, но тут наступило утро, я встал, оделся и поехал в школу. Сосредоточиться я не мог и каждые двадцать минут просил дежурного отвести меня в туалет, где умывался холодной водой.

Из всего случившегося я в эти дни с особым ужасом вспоминал встречу с бабушкой и дедушкой. Но они же не знали, что я так много выпил? И не подозревали, что я не только пил, но и гашиш курил? Ну, конечно, нет. В июне этого года я написал в дневнике, что месяцы перед выпускным были счастливейшими в моей жизни. Я так и написал — счастливейшее время в моей жизни.

Почему я так написал?

О, я испытывал такое счастье. Я смеялся, был свободен и дружил со всеми вокруг.

В конце июня я переехал. Мама отвезла меня в квартирку при больнице. Месяц я проработал там, встречался с Линой, по вечерам и выходным пил вино и курил гашиш, если удавалось его раздобыть. Эспен от гашиша наотрез отказался, назвав его мерзостью, а еще он снова вспомнил ту историю, которая случилась в ночь на семнадцатое мая; вспомнил, как обнаружил труп. Однажды вечером Эспен позвонил мне и сказал, что в газете напечатали заметку о том, что в акватории порта выловили труп мужчины. Это он, утверждал Эспен, и я так и не понял, пугает он или говорит всерьез. Он уверял, будто у него осталось зыбкое, похожее на сон воспоминание, как он собственноручно затаскивает труп в лодку. А зачем это тебе понадобилось, удивился я. Спьяну, ответил он. Кроме тебя никто никаких трупов не видел. Ты выдумываешь. Нет, возразил Эспен, это правда. Ты же помнишь, что с нами в лодке сидел мужик? Ну да. Ты его видел? Да. Так вот он был мертвый. Эспен, слушай, если даже он и был мертвый, зачем ты его сбросил за борт, а потом еще и за нами сбегал? Не знаю.