Юность

Спустя пару недель он вдруг ни с того ни с сего пригласил меня на тусовку к себе домой. Почему он пригласил меня? — раздумывал я. Предложить мне нечего, ничего полезного у меня нет. Однако я согласился. Пиво у него будет, «этим не заморачивайся, расплатишься, как придешь». И субботним вечером я доехал на автобусе до моей старой знакомой — остановки «Rebel Yell», а оттуда потопал к Хонесу, где он жил, неподалеку от здания, в котором годом ранее состоялся наш провальный концерт.

Эспен Олсен жил в таунхаусе. Дверь открыл мужчина — наверное, его отец.

— А Эспен дома? — спросил я.

— Да, — он шагнул в сторону, — проходи. Он на втором этаже.

Чуть дальше по коридору я увидел мать Эспена — склонившись вперед, она обувалась.

— С тобой мы, кажется, незнакомы? — спросил отец.

— Нет еще, — я протянул ему руку, — Карл Уве.

— Так это ты Карл Уве? — сказал он.

Мать улыбнулась и тоже пожала мне руку.

— Мы, как видишь, уходим, — сказала она. — Хорошо вам повеселиться!

Они скрылись за дверью, а я поднялся по лестнице, чуть нерешительно, как бывает в чужих домах.

— Эспен? — громко позвал я.

— Я тут! — откликнулся он, и я открыл дверь, из-за которой услышал его голос.

Он лежал в ванне, закинув руки на ее края, и широко улыбался. Увидев, что он голый, я изо всех сил постарался смотреть ему в глаза. Мне ни за что на свете не хотелось пялиться на его выглядывающий из воды член, хотя меня так и тянуло посмотреть на него. Не смотри на член. Не смотри на член. И я держался, смотрел ему в глаза, и, пока я стоял там, в голове у меня промелькнуло, что никогда еще я никому не смотрел в глаза так долго.

— Не заблудился? — с улыбкой спросил Эспен. Он лежал в ванне с таким видом, словно ему принадлежал весь мир.

— Нет, тут легко было найти, — ответил я.

— Ты чудной какой-то, — расхохотался он. — Все в порядке?

— Да.

Он опять засмеялся:

— Ты как-то странно на меня смотришь.

— Нет. — Я по-прежнему глядел ему в глаза.

— Ты чего, члена ни разу не видал?

— Когда остальные придут? — не поддался я.

— В восемь, ясное дело. Я же тебе говорил. А ты взял и приперся в такую рань.

— Ты мне сказал, в семь.

— В восемь.

— В семь.

— Слушай, упертый, кинь-ка мне полотенце.

Я взял полотенце и бросил ему. Не успел он встать, как я развернулся и вышел в коридор. Лоб у меня покрылся испариной.

— Я внизу тебя подожду, ладно? — спросил я.

— Ну разумеется, — сказал он из-за двери, — только смотри не садись никуда!

Конечно, он пошутил, я это понимал, и тем не менее садиться не стал, а все расхаживал по комнате.

Но он ведь и правда сказал «в семь»?

На одной стене висели его фотографии, на которых он — ребенок и подросток — был снят вместе с другим мальчиком, наверное братом.

Когда Эспен, в синих джинсах и белой рубашке, но босиком, спустился, то прямиком направился к проигрывателю. Поставив пластинку, он дождался первых аккордов и хитро взглянул на меня.

— Знаешь, кто это? — спросил он.

— Естественно.

— И кто?

— Violent Femmes.

Он кивнул и выпрямился.

— Охеренные, да? — спросил он.

— Да.

— Пива хочешь?

— Ага, неплохо бы.

С остальными гостями знаком я не был, но, разумеется, знал, кто они такие, потому что все они учились у нас в Кафедралке. Трунн — высокий, худой блондин с треугольным лицом, большими губами и таким же большим словарным запасом. Говорить он умел, и, насколько я понял, заткнуть его было невозможно. Гисле — его полная противоположность, маленький брюнет с темными лукавыми глазами. Этот говорил мало, но когда говорил, то выходило хоть и безыскусно, но хлестко. Еще там были близнецы, Туре и Эрлинг; у меня несколько месяцев ушло, чтобы научиться их различать. Без ума от музыки, всегда радостные и живые, они болтали, перебивая друг дружку, и с теплотой смотрели на окружающих. Они сказали, что прошлой зимой видели меня на поезде в Драммен, я тогда ехал на концерт U2. Что я в одиночку поехал слушать U2 и что это выглядело странновато, они не сказали. Бассе все они давно уже знали, он был из их тусовки, но между ним и Эспеном были какие-то терки, они с трудом выносили друг дружку, хотя я так и не понял, из-за чего эти двое повздорили.

В тот вечер Бассе к Хонесу не пришел, а поскольку с остальными я знаком был шапочно, то лишь пару раз заговаривал с Эспеном, а в основном просидел молча.

Эспен постоянно подкалывал меня, стараясь меня растормошить, но добился лишь того, что я стал смущаться собственного молчания и помрачнел.

Но я пил, и чем больше я пил, тем легче мне делалось. Наконец опьянев, я оказался среди них, стал одним из них, болтал, во всю глотку горланил песни и вопил: «О-о, вот эта клевая! Крутейшая песня! Группа охрененная!»

Таким мне хотелось быть, так мне хотелось проводить время — напиваться и петь, выскакивать на остановке из автобуса и заваливаться на дискотеку или в бар, пить, болтать, смеяться.

На следующий день я проснулся около двенадцати. Что происходило после того, как мы вышли от Эспена и сели на автобус, я почти не помнил, разве что отдельные моменты, к счастью достаточно ясные, чтобы соотнести их если не со временем, то, по крайней мере, с местом.