Юность

Впрочем, сейчас пытки не настолько актуальны, — подумал я и продолжил чтение. Но стоило заглянуть в эту книгу, как меня вновь захлестнули чувства. Пытки были чудовищны, истребление евреев — ужасно. Но ведь совершали это обычные люди! Почему? Не знали, что это плохо? Разумеется, знали. Действительно ли они этого хотели? Расхаживая по своему чудесному маленькому городку, следя за тем, чтобы все было как полагается, считая себя такими замечательными, неужто они на самом деле желали причинить зло, как им выпадет шанс? И сами того не понимали? А некое бесформенное зло жило в них, дожидаясь своего часа?

Какие же глупцы — они верили в Бога и небеса! Какое легковерие! Ужасное легковерие! С чего Богу было выбирать именно их, тех, кого больше всего заботило то, чтобы окружающие поступали как положено?

Отвратительные мелкие людишки, сдались они Богу!

Я едва не рассмеялся вслух, но в последний момент сдержался и лишь хмыкнул. Огляделся. Нет, никто не заметил. Чтобы никто не понял, что я озираюсь, я снова посмотрел в окно, но чуть искоса, словно высматривая кого-то на улице.

Это же Рената?

Ну да, естественно.

Она вошла в «Пеппес пиццу». А рядом с ней — это же Мона?

На секунду мне захотелось пойти за ними следом. Будто бы невзначай заметить их, спросить, нельзя ли присесть к ним за столик, мило и непринужденно поболтать, потом поехать вместе в автобусе, сегодня же пятница, а они популярные и наверняка собираются на вечеринку, можно будет там пива выпить и проводить Ренату домой, и она возьмет меня за руку и пригласит войти, я соглашусь и прямо на пороге сорву с нее футболку и джинсы, затащу ее на кровать и оттрахаю, пока она сознание не потеряет.

Ха-ха.

Оттрахаю до потери сознания, ага.

Даже сейчас, от одной мысли об этом, меня накрыла слабость. Да, раздеть ее я, может статься, и смогу, если очень повезет, смогу, но на этом все и закончится. А дальше — слабость.

Рената была младше меня на два года. И обладала таким телом, что все слюни пускали. Сама была тем телом, в котором я жил.

Однажды мы ехали в одном автобусе, и они издевались надо мной. Не она — она лишь слушала. Издевалась Мона. А ведь Мона младше меня на три года!

— Ты такой милаха, Карл Уве, — сказала она, — но что-то ты вечно молчишь. Почему? А что это у тебя со щеками? Какие они красные! А пошли с нами? Мы к Ренате сейчас идем. Круто было бы, да? Или ты гей? Ты поэтому все время такой тихий?

Маленькая наглая паршивка с длинным языком и огромным самомнением.

Я весь восьмой класс был влюблен в ее сестру, но предложить мне было нечего. Я был намного старше и ответить не мог — иначе совсем запутался бы. К тому же рядом сидела Рената, а она была не на три, а всего на два года младше и училась в девятом классе, и она… да, хотя нет, она же все это слышала, она видела, как я пялюсь застывшими глазами в окно, как пылают у меня щеки, словно я и впрямь надеялся, что все закончится, если я притворюсь, будто не вижу и не слышу их.

Как же безнадежно. Почему бы просто не взять и не трахнуть их? Ну ладно, не Мону, но Ренату-то?

Но нет. Нельзя.

Я опустил взгляд и продолжил читать. И спустя пару секунд из головы моей исчезли все мысли кроме тех, о которых писал Бьёрнебу. Вот и славно.

На ужин к папе и Унни пришли еще шесть человек. Большой стол в столовой был накрыт белой скатертью, на нем стояли подсвечники и лежали салфетки и серебряные приборы. Налей себе бокал вина, предложил отец. Что я и сделал. Говорил я мало, в основном смотрел, как улучшается у них настроение, как они болтают и смеются. Выпив один бокал, я протянул руку и взял бутылку. Папа посмотрел на меня и коротко качнул головой. Я поставил бутылку на место. У одного из гостей была полугодовалая дочка, и сейчас за столом обсуждалось, следует ли ее крестить. Никто из родителей в Бога не верит, но традиция — это важно. Правда ведь, спросил он. Сердце у меня заколотилось.

— Я согласился на первое причастие только ради денег, — сказал я. — А когда мне исполнилось шестнадцать, я в тот же день вышел из государственной церкви.

Все посмотрели на меня. Многие — с улыбкой.

— Ты вышел из церкви? — переспросил папа. — Тайком? И кто тебе разрешил?

— Когда тебе шестнадцать, ты имеешь право выйти из церкви, — сказал я. — А мне шестнадцать.

— Может, и имеешь, — сказал папа, — но правильно ли это?

— Так ты же и сам вышел из церкви! — рассмеялась Унни. — А теперь сыну то же самое запрещаешь!

Это ему не понравилось.

Он скрыл свое недовольство за улыбкой, но я-то его знал — это ему явно не понравилось. Я почувствовал повеявший от него холодок. А она не чувствовала и как ни в чем не бывало болтала и смеялась.

Постепенно он оттаял, пил и пьянел, и то, что раньше имело значение, стало неважным, как, например, то, что мне следовало ограничиться одним бокалом; я решил рискнуть и не прогадал, взял бутылку, — он ничего не заметил, — и налил себе полный бокал.