Юность

— Хоть бы один-единственный цветок прислали! Хотя бы для вида, что вам на меня не наплевать!

Он помолчал.

— Мама! Да, но мама! — выкрикнул он.

Я обернулся.

Он плакал. По щекам текли слезы. Когда он говорил, лицо уродливо кривилось.

— Я сегодня женился! А вы не пожелали прийти! И ни цветочка не прислали! В день свадьбы собственного сына!

Он отшвырнул трубку и уставился в стену. По щекам по-прежнему текли слезы.

Наконец он встал и вышел.

Я рыгнул и взглянул на Унни. Она вскочила и кинулась за ним. На кухне послышались рыдания, всхлипы и громкие голоса.

— Ты как думаешь, — спросил я, немного помолчав, Ингве, — может, пойдем куда-нибудь, если уж мы в городе?

Он привстал.

— Мне совсем худо, — сказал он, — у меня температура. Лучше поедем домой. Давай такси вызовем?

— И папу не спросим? — засомневался я.

— О чем не спросите папу? — спросил папа, остановившись в дверях между комнатами.

— Нам, пожалуй, пора, — сказал Ингве.

— Нет, побудьте еще, — запротестовал папа, — отец у вас не каждый день женится. Да бросьте, там и пиво еще осталось. Повеселимся еще немного.

— Да я совсем разболелся, — сказал Ингве, — думаю, мне надо домой.

— А ты, Карл Уве? — папа посмотрел на меня мутными, почти пустыми глазами.

— Мы такси на троих закажем, — сказал я. — Если они уходят, то и я с ними.

— Отлично, — проговорил папа, — тогда я ложусь спать. Всем спасибо и спокойной ночи.

Через секунду он уже затопал по лестнице. Унни заглянула к нам.

— Вот как оно иногда бывает, — сказала она, — слишком расчувствовался, сами понимаете. Но вы идите, скоро увидимся. Спасибо, что пришли!

Я встал, и она обняла сперва меня, а потом Ингве и Кристин.

На улице я, чересчур вымотанный, чтобы стоять те несколько минут, пока мы ждали такси, уселся на бордюр.

Когда я на следующее утро проснулся дома, все произошедшее напоминало сон, а уверен я был лишь в том, что никогда прежде так не напивался. И что папа тоже был пьян. Я знал, как выглядят пьяные в глазах трезвых, и ужаснулся: меня же все видели, они видели, как я напился на свадьбе собственного отца. Правда, отец тоже был пьян, но что с того, ведь по нему это стало ясно только в самом конце, когда мы остались одни и он дал волю чувствам.

Я все испортил.

Иначе и не скажешь.

Я хотел, как лучше, но что толку?

Последние недели лета я провел в Арендале. Руне, редактор нашего радио, продавал в том регионе кассеты для автозаправок, и когда я однажды пожаловался, что у меня нет никакой подработки, Руне предложил мне торговать на улице кассетами. Я выкуплю их у него за определенную сумму — он наживаться на этом не станет, — а дальше уж назначу цену сам. Летом в Сёрланне полно туристов, деньги рекой текут, и если продавать популярную музыку, то не прогадаешь.

— Отлично придумано, — обрадовался я. — У меня брат как раз этим летом в Арендале живет. Может, я там и буду торговать?

— Прекрасно!

И вот однажды утром я загрузил в мамину машину, которую она на все лето одолжила Ингве, дорожную сумку с одеждой, раскладные стульчик и столик, большой кассетный магнитофон и коробку с кассетами, а сам уселся на пассажирское сиденье, надел новенькие солнечные очки «Рэй-Бэн» и откинулся на спинку. Ингве сел за руль, и машина тронулась. Как и раньше, в июле, светило солнце, машин на этом берегу реки было мало, я опустил стекло и, выставив в окно локоть, подпевал Дэвиду Боуи. Мы ехали по ельнику, сбоку мелькала река с песчаными пляжами, в которой, визжа, плескались дети, а потом снова скрывалась из виду.

Мы немного поговорили о папиных родителях — накануне мы заходили к бабушке и дедушке. Удивительно, но время у них словно замерло, в отличие от Сёрбёвога, где за последние годы все стремительно состарилось.

Мы проехали через маленький центр Биркеланна до Лиллесанна и дальше по Е-18 — маршрут, который за детские годы я успел выучить наизусть.

Я поставил кассету с Psychedelic Furs, их самый коммерческий альбом, мой любимый.

— Я тебе рассказывал, как в Лондоне ко мне однажды девчонка подошла? — спросил Ингве.

— Нет, — я покачал головой.

— Ты прямо вылитый вокалист из Psychedelic Furs — сказала она. И ей все надо было, чтобы кто-нибудь нас с ней вместе сфотографировал.

Он посмотрел на меня и рассмеялся.

— А я думал, ты больше похож на Аудуна Автомата? — пошутил я.

— Ага, похож, но это не так приятно, — сказал он.

Мы проехали мимо дома Гамсуна в Нёрхолме, и я подался вперед, чтобы через плечо Ингве посмотреть на усадьбу. Как-то раз в девятом классе мы приезжали сюда с экскурсией, и сын Гамсуна водил нас по усадьбе, показывал нам домик, где тот работал, и сколоченную писателем мебель. Сейчас тут все опустело и заросло.

— Помнишь, папа говорил, что однажды он ехал в автобусе в Гримстад и видел Гамсуна?

— Нет, не помню, — сказал Ингве. — А он так говорил?

— Ага. Что это был старик с белой бородой и тростью.

Ингве покачал головой.

— Представить только, сколько вранья он нам скормил. А ведь во что-то мы до сих пор верим, просто не знаем, что это неправда.

— Да, — согласился я. — Не могу сказать, что мне грустно оттого, что он уезжает.