Юность Бабы-Яги

Все это время Саша не только мечтал о животворных радостях с Викторией на сеновале. Ему в 12 часов ночи уже стало не до них. Тревога за нее овладела его мыслями. Он был уверен, что, если она твердо пообещала вернуться вечером, она бы непременно вернулась. Выходит, ей что-то очень сильно помешало. А что или кто мог ей помешать оказаться там, куда она сама стремилась, то есть – в объятиях Саши Велихова? Какая-нибудь случайность, автокатастрофа? Это в умозаключениях Саши было гораздо менее вероятным, чем вмешательство в их жизнь все тех же бандитов. Саша опасался наихудшего развития событий, и, как выяснилось, опасался не напрасно.

Вита все же вернулась в деревню, глухой ночью, скорее ранним утром, часа в четыре. Вернулась, чтобы успокоить его, показать, что ничего страшного не случилось, что она уже здесь. Вита отдавала себе отчет и в том, что у Саши были все основания беспокоиться не только о ней лично, но и о своей собственной судьбе: ведь кроме нее тут у Саши больше не осталось никого, кто бы мог ему помочь. Как же без нее он обойдется? Без нее у него ни денег, ни паспорта, ни билета. Без нее – как он сможет вернуться домой в Москву? «Он, небось, волнуется прежде всего об этом, и он прав», – думала Вита со свойственным ей самоотречением. Неизвестно как укоренившаяся в ней манера: даже не пытаться надеяться на что-то благоприятное для себя (из двух красок, предлагаемых на выбор – черной и белой, она на всякий случай выбирала черную, какую-нибудь гипотетическую пакость, а если оказывалась вдруг белая и пакости не было, – что ж, хорошо, приятный сюрприз) – такая манера до сей поры себя оправдывала и приносила пользу, никакая неприятность не была для нее неожиданной и не могла выбить из седла. Получалось так: разумный пессимизм, как залог жизнестойкости, был у нее чем-то вроде девиза. И сейчас она привычно предполагала худшее для себя: уедет в Москву и забудет. Ну и пусть, ну и не надо, несколько прекрасных дней любви и приключений – вполне довольно. Она и так их запомнит на всю жизнь. Надо уметь довольствоваться малым.

Но в глубине души, где-то там, с обратной стороны ее брони, с тыла предательская трещина разрушала непоколебимую доселе защиту Виктории, порождая в своих недрах опасные бактерии необоснованных надежд. (Во как! И все же, постарайтесь простить автору его необъяснимую склонность выражаться временами цветисто и затейливо, снабжая свою несовершенную прозу всякими там рюшами, оборками и кружевами. Последней фразой автор полагает, что вырастил целое словесное жабо.) Вернемся, однако, к трещине. Трещина в данном случае вела себя абсолютно верно, ибо Саша как раз волновался прежде всего не о паспорте и не о себе, а именно о ней, о Виктории, что, несомненно, знай она об этом, подтвердило бы обоснованность ее (трещины) появления, и добавило бы ей оптимизма.

Она вернулась той ночью злой и веселой, осунувшейся, с синими кругами под глазами, но победившей. И Саша узнал следующее. С самого начала. А лучше с конца. Так вот: бандиты сейчас в КПЗ, двое избиты омоновцами от всей души, а третий, самый главный, не только избит, но и валяется с тяжелым сотрясением мозга и, может быть, даже с проломленным черепом в той же больнице, где лежал Саша, только под охраной «человека с ружьем», и как только придет в себя, будет препровожден в подобающее ему место, на нары. У них у всех здоровье сейчас сильно пошатнулось и стало значительно хуже, чем у Саши. Ой, а Саша уже и повязку снял! Скоро он будет совсем красивый… как и раньше. Саша действительно снял на ночь повязку, потому что на глаз она вообще не влияла (в глазу – что с повязкой, что без – все равно двоилось), а была предназначена, скорее всего, для того, чтобы помочь побыстрее погаснуть яркому, цветному фонарю под ним. Да и врач говорил, что через день повязку снимут, так что было можно.

Вита нежно и участливо погладила Сашин синяк (красняк-зеленяк) и продолжала излагать события уже сначала. Уже и допрос был, и она свидетельницей была, так что она в курсе всего. «Хорьки вонючие» (по исчерпывающему определению папы) добрались до палаты, из которой Саша исчез незадолго до их появления. В палате от остальных больных им совсем нетрудно было узнать, что к Саше приходила девушка, и она-то его и увезла. Краткое описание девушки, озвученное покоренными ею мужчинами палаты, сводилось в основном к междометиям, мату и жестам, пока один из них не сказал, что ее видали по телевизору, на конкурсе красоты. Впрочем, спортсмены сами могли догадаться, других девушек у Саши тут и быть не могло, тут какого-то особого аналитического ума и не надо было.