Юность Бабы-Яги

Именно, что тихо, потому что тихое безутешное горе, скромно выраженное отчаяние, детская беспомощность перед оскаленной мордой ополчившейся на нее судьбы – действуют на людей куда как сильнее, чем визгливая истерика и шумные рыдания на груди предполагаемого спасителя. Нет, нет, именно тихо, ничто не должно было резать ухо, ненавязчивое такое уныние и первая, безусловно, инициатива со стороны Гамлета. Он ее и проявил. Последовали настойчивые расспросы с его стороны и вполне органичные для него уверения в том, что безвыходных положений нет. Гамлет был в этом совершено уверен, так как сам всегда находил выход из, казалось бы, безнадежных ситуаций. Все сопровождалось, понятное дело, – ласковыми поглаживаниями по головке, плечам и спине онемевшей от горя девочки. Наконец Вету прорвало, и она все Гамлету и выложила. В те две-три минуты, когда она отказывалась говорить, а Гамлет все настаивал, в тот короткий период едва слышного плача, Вета соображала: все ли ему рассказать или все-таки от некоторых деталей воздержаться. В конце концов решено было рассказать все, только окрашивая при этом рассказ определенными акцентами, что, как известно, может увести правду в необходимую тень. То есть, правда будет, но та, что нужна для результата, будет на первом плане, а та, что не нужна, – будет незаметна. Некоторые подробности можно было совсем опустить. Например, историю с Сашей в Севастополе Гамлету вовсе необязательно было знать. Но вот о маминой закулисной жизни, о предстоящем роковом соитии с колдуном из Сибири, что тем самым окончательно сделает ее кровь порченой, а там еще и обнаружится, что она уже вовсе не девушка… Вот это было, пожалуй, самое тяжелое для Виолетты, но с удовольствием, однако, воспринятое Гамлетом – признание. Оно произносилось с трудом и невероятным смущением. Удалось даже покраснеть. Запинаясь и топя в слезах окончания слов, Вета признавалась в своей глупой девчачьей любви к Герасиму Петровичу, в том, как она мечтала, чтобы только он сделал ее женщиной, как это наконец произошло, потому что она (Боже! Как стыдно!) сама соблазнила и совратила кристально чистого и честного Герасима. В этом месте Гамлет, повидавший в жизни всякого и временами посещавший со своим «кристально чистым» другом кабинеты эротического массажа – все-таки удивился, и сильно. Он даже предположить не мог такой прыти в своем застенчивом и консервативном друге. Он развел руками и пожал плечами, но внутренне: Вета его изумления не заметила. Он только предложил на минуту прерваться и выпить по рюмке «Мартеля», которой тоже прихватил с собой вместе с цветами. Он видел, что Вета преодолевает сейчас самый трудный барьер в своей исповеди, и ей необходима маленькая разрядка. Вета легко, будто воду, опрокинула в себя рюмку «Мартеля». «Как, ты еще и выпиваешь?!» – мог бы вскрикнуть Гамлет в этот момент, но он промолчал, все больше убеждаясь в том, что перед ним далеко не ребенок, которого он знал с детства, и которому дарил большие мягкие игрушки.

– Значит, сама соблазнила Геру? – уточнил он почти восхищенно.

– Да… – Виолетта подняла на него свои (вот тут нестерпимо хочется прибегнуть к затасканным штампам) – бездонные глаза, обрамленные длинными черными ресницами. (Лучше ведь не скажешь, правда?) Впрочем, можно попытаться и своими, менее выразительными словами. Где-то так: глаза ее просили, намекали и звали куда-то. Вот только куда – непонятно. Все еще непонятно…

– Да! – повторила она решительно и даже не без вызова: мол, да, соблазнила! Неужели на этот счет могут быть малейшие сомнения? В том, что я могу соблазнить не только Герасима, но и вообще – кого угодно.

– Даже совратила, – продолжала она, беспощадно по отношению к себе подписываясь под своим аморальным поведением. – Он долго не хотел, вернее, – хотел, но долго держался. Дай мне сигарету, пожалуйста.

«Как?! Ты еще и куришь?!» – следовало бы вновь возопить Гамлету, но он опять сдержался, переставая удивляться и начиная потихоньку привыкать к совершенно новой Виолетте.

– Вот так! – сказала Виолетта, затянувшись, как курильщик с немалым стажем, после того, как перешагнула самую опасную часть рассказа. В самом деле, поведать дяде Гамлету о том, что стала женщиной с его близким другом, к тому же своим приемным отцом – это было непросто.

– Что? Шок? Шок, да? – спросила она Гамлета, имея в виду как раз это, а не сигарету, которую Гамлет дал ей прикурить три секунды назад.

Но Гамлет был умен. Ему надо было упростить ту часть разговора, которую Вета считала наиболее важной. Не надо было придавать ей такое серьезное значение, а то пришлось бы как-то оценить словами происшедшее, а этого-то ему как раз и не хотелось. Что? Говорить ей, как ты нехорошо поступила, и не слишком ли рано она стала этим заниматься? Скучно это и никуда не ведет, это снова бы вернуло Гамлета в неинтересный статус дяди, друга отца, а он полагал себя, пусть даже интуитивно, – уже совсем в другом статусе, гораздо более заманчивом. Поэтому Гамлет невинно спросил: