Юность Барона. [3 книги]

Приятели сидели в саду, за грубо сколоченным столом, заставленным нехитрой холостяцкой снедью, и с высоты наблюдали за тем, как спортсмены-байдарочники сражаются с речными валами.

— А ты в курсе, что Твардовский сочинил их как раз в этих местах? И переправа — вот она, та самая? Точнее сказать, на сотню метров выше по течению.

— Первый раз слышу. А разве он?..

— В Финскую служил военкором. И стихотворение это написал под впечатлением рассказов о декабрьской высадке нашего десанта. Ну а уже после, чутка подработав, вставил в цикл о Теркине.

— Надо же! Век живи — век учись. А ты с ним знаком?

— С Александром Трифоновичем? Да, разумеется.

— И как он тебе? В смысле, как человек?

Кудрявцев задумался, подбирая формулировку:

— Отношение противоречивое. Если коротко: раньше я относился к нему лучше. Теперь, скажем так, есть нюансы.

— Понятно. Знаешь, а мне тогда, в 41-м, в первые месяцы твоей боровичской ссылки-опалы, Иващенко про твои финские подвиги рассказывал. Ты-то, помнится, все больше отмалчивался.

— Да какие там подвиги. Жив остался и причинное место умудрился не отморозить. Вот это, наверное, и было самым главным подвигом. А включили бы меня, как тех же Лёвку с Григорием, в состав этого, будь он неладен, десанта, и — привет. "Этой ночи след кровавый в море вынесла волна"… А Валентин Сергеевич, если не ошибаюсь, летом 42-го погиб?

— В июле. Ехал на совещание к Жданову, в штаб на Благодатной. А тут начался артобстрел, ну и… Эмку шальным снарядом в клочья разнесло. Тело по фрагментам собирали.

— Хотя бы не мучился мужик. Быстрая смерть, легкая… Давай, Пашка, помянем. Всех наших, кто не… Сергеича, Хромова, Савушку.

Яровой раскидал примерно по трети стакана.

Мужчины сдвинули их, помолчав секунду-другую, сосредоточенно выпили, выдохнули в кулаки.

— А про Михалыча так и не прояснилось? Где, чего, как?

— Нет, Паша. Все, что известно на сегодняшний день: в ноябре 42-го он, а с ним еще один партизан ушли в немецкий тыл с особо важным заданием. С которого обратно на базу не вернулись. Может, погибли. Может, в плен попали. Или — еще чего.

В эту секунду некая странная ассоциация мелькнула в мозгу Кудрявцева. Мелькнула, и тут же, махнув хвостом, исчезла. Оставив лишь послевкусие исключительной важности. Владимир мучительно потер виски, пытаясь вспомнить. Но нет. Как пришло, так и ушло. Вот оно, пьянство в формате "от зари до зари", староват он уже для буйных возлияний.

— Ты чего, Володька?

— Да так, накатило… А ведь я, Паша, был в их отряде. Всего сутки с небольшим, но был.

— Да ты что? Когда?

— В мае 42-го.

— И с Хромовым встречался?

— И с ним, и с еще одним тебе знакомым персонажем.

— Это с кем же?

— С Юрой Алексеевым. Сыном… — Кудрявцев сглотнул подступивший к горлу ком и сипло уточнил: — Елены Кашубской.

— Погоди! Я тебя правильно понял? Юра и Хромов были в одном партизанском отряде?

— Да.

— И Михалыч знал, что Юра — тот самый пацан?

— Поначалу не знал, но я ему рассказал. Я, собственно, в связи со всей этой историей по твою душу и приехал.

— Ах, даже вот как? — В интонации Ярового проскользнуло ревнивое. — А я-то, дурак, размечтался, что генерала нашего совесть на пару с ностальгией одолели. И он решил старого товарища повидать. Возомнил, понимаешь, о себе…

— Пашка! Кончай изображать обесчещенную девицу. Если для твоего самолюбия так комфортнее, будем считать, что я приехал совместить приятное с полезным.

— Не утешай меня без нýжды… Ладно, проехали. Выкладывай, что конкретно тебя интересует. Хотя нет, подожди, давай сперва еще по одной накатим. Чтоб вышеповеданное устаканилось.

— Не возражаю…

Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету.

— Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи — я, ты, Хромов, Юрка, Гиль — переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет.

— Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал.

— И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду.

— Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф?

— Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом.

— Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск.

— Значит, хреново проводили.

— Может быть. — Яровой задумался. — А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал?

— Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него — как серпом по причинному.

— Но, я так понимаю, держится?