Женщину звали Ефросиньей. Когда на мой осторожный стук она открыла дверь (а могла бы, кстати, и не открывать: не те времена, чтобы привечать ночных непрошеных гостей!), я, прямо с порога, натурально ей на руки рухнул. Силы покинули окончательно… Очнулся лишь к вечеру следующего дня. В постели, накрытый кучей одеял. Со смоченными в уксусе повязками на лбу и на запястьях. Мокрый насквозь от пота, но зато — живой… Ефросинья напоила теплым кипятком, сменила повязки, и я вновь провалился в беспамятство… До сих пор теряюсь в догадках — узнала ли она меня? Скорее всего, да, но виду не подала… В доме Ефросиньи я провел четверо суток, пока болезнь не отступила. Причем один из дней пришлось провести в погребе по той причине, что деревню навестили полицаи, устроив тотальный шмон по всем хатам. Не тронули лишь избу Ефросиньи — видимо, на руку сыграло ее былое сожительство с Коржом. И вот когда полицаи убрались, Ефросинья рассказала мне о событиях последних дней. Так я узнал, что три дня назад двое партизан забросали гранатами машину крупного германского чина, уложив заодно пятерых сопровождающих. На их беду, минуту спустя по дороге проезжал грузовик с немецкими солдатами. Завязался бой. Сережа с Михалычем сражались отважно, но слишком уж силы были неравны. Живыми их взять не удалось, поэтому в отместку на следующий день немцы соорудили на базарной площади Поречья виселицу и вздернули уже мертвые тела. А ближе к вечеру в деревню прибыл отряд карателей, которые на следующее утро устроили прочесывание окрестных лесов. Как рассказали Ефросинье полицаи, в ходе этой операции каратели смогли обнаружить стоянку партизанского отряда, но та была пуста — судя по всему, наши оставили ее за несколько часов до появления немцев и болотами ушли на север. Лезть в болота каратели не рискнули, на том акция возмездия и закончилась. Шумно, но бесславно…