«Юность». Избранное. X. 1955-1965

Что это с ним? Дед слыл самым безобидным стариком у нас в поселке, а тут вдруг лается ни с того ни с сего.

— Случилось что-нибудь, дед? — спросил я.

— Случилось!.. — повторил он угрюмо и ткнул лампой в сторону комбайна. — Эвон что случилось…

Самоходка была разобрана: сняты шестерни, и цепи передач уныло обвисли на голых штырях. Обычное дело, когда ее ремонтируют.

— Сперли что-нибудь, что ли?

— А… — Дед безнадежно махнул рукой. — Хуже, чем сперли. Обокрали меня, Лешка!.. — Дед вдруг всхлипнул и утер кулаком нос, оставив жирную масляную полосу на щеке.

— Кто же это тебя обокрал?

— Кто!.. Механик. Федор твой, вот кто! Гад он ползучий, больше он не есть никто!.. — зло выругался Дед.

— Ну, ты что-то мудришь, дед, — не поверил я. — Как же это Федор мог тебя обокрасть? Это ж ему все равно, что себя обокрасть… Путаешь ты чего-то. Пьяный, что ли?

Дед повесил лампу на один из штырей, прислонился спиной к самоходке, достал из кармана пачку «Прибоя» и дрожащими корявыми пальцами стал вытаскивать из нее мятую папироску.

— Не пьяный я, Лешка, — сказал он тихо. — Водки не нашел, потому и не пьяный… Вон что твой Федор придумал: снял шестерни с моей «девятки» для Других… На запчасти снял, понял теперь?

— Ну, понял, — сказал я.

Дед опять всхлипнул, и по его дряблой, морщинистой щеке покатилась мутная слезинка, тут же затерявшаяся в жиденькой седой бороде. Я отвернулся.

— Ну что ж делать, дед. Нет шестерен, ты же сам знаешь, — сказал я.

— Я ее всю до последнего винтика в солярке перемыл… — говорил дед, как будто и не слышал моих слов. — Всю, до последнего… Я к нему не ходил, ничего не просил… Все сам делал… своими руками… — Голос его дрогнул от обиды.

Я смотрел на папиросу, которую разминал машинально дед, забыв прикурить. Из папиросы тонкой струйкой высыпался на землю табак.

— Да ладно, брось хандрить, дед, — попытался я как-то успокоить его. — Уладится все еще…

— Чего уладится? Чего? Завтра на поля уходят все, а я куда?..

— Ну отдохнешь малость…

— Эх, Лешка! — вздохнул дед. — Молод ты, говоришь не знаешь что. Тебе вот можно отдыхать, еще успеешь, наработаешься. А мне отдыхать никак нельзя. У меня в этом годе, может, последний хлеб будет…

— Ну что ты, дед…

— Помру я, Лешка, зимой. — Дед наклонил голову, будто рассматривая папиросу. Но, так и не увидев ничего, вставил он высыпавшуюся в рот, чиркнул спичкой. Пустой бумажный патрон вспыхнул и погас, чуть не опалив желтые дедовы усы.

— Ну да ладно… Что ж теперь, — сказал дед и ушел, не разбирая дороги, хлопая широкими голенищами кирзовых сапог.

Старый, совсем старый стал дед Якушенко. Вот и заплакал по-настоящему. Я в первый раз видел, как мужик плачет. Лучше бы и не видеть…

Я долго смотрел ему вслед, потом снял лампу, смотал шнур и отнес ее в гараж. Хотел идти домой, но задержался: неспокойно как-то внутри было, будто не сделал чего-то важного.

Я опять забрался в остывшую кабину и завел мотор. Федор жил на дальнем конце поселка в двухквартирном щитовом домике.

Он сам вышел на шум и крикнул, прикрыв глаза ладонью от света:

— Не балуй! Кто там еще? — И, увидев меня, сказал успокоенный: — Лешка? Чего ты?

— Так, ничего.

— Зайдешь? Я, правда, уж спать собрался. Нинка легла уже…

— Да я могу и здесь, — сказал я. — Мне два слова всего.

— В чем дело? — спросил Федор, присаживаясь на крыльцо и закуривая. — Сломалось чего?

— Да нет, — сказал я, садясь рядом с ним. — Все цело. Зачем ты деда вот обидел, Федор?

— А, вон ты про что. — Федор глубоко затянулся и с шумом выдохнул тугую струю дыма. — Ну, а что делать, может, ты мне скажешь? Завтра приказали машины в поля вывести, а три самоходки стоят без шестерен. Нет их нигде. Нет! Я и председателю сказал: что делать? Лучше пусть одна стоит, чем три. Арифметика простая…

— Ну хорошо. А почему именно «девятку» раскурочил? Целей других она была, что ли? Или потому, что дед тебе морду не набьет, слабый?

— Ты хреновину не городи! — разозлился Федор. — Я тебе совсем объяснять не обязан. Сделал — и все. Так надо, значит.

— Ну ладно, — сказал я, поднявшись. — Не обязан так не обязан. И у меня тоже нет охоты с тобой разговаривать. — И пошел к своей машине.

— Ну и катись к черту! — сказал Федор и вдруг закричал мне вслед: — Да пойми ты, дурья башка! Какой дед работник? Он сегодня ходит, а завтра с копыт долой. Что ж мне, от ребят отнимать машины прикажешь? Опять семьи у всех, а дед один. Поработает на летучке, ничего с ним не станется… Родной он тебе дед, что ли? Что ты за него глотку дерешь?

Я хлопнул дверцей, не ответив.

У клуба на утрамбованной каблуками площадке под фонарем танцевали после кино. Когда я подъехал, на подножку вскочил Димка. Он вырядился в пиджак, галстук нацепил на клетчатую рубашку.

— Леш! — сказал Димка. — Где ты провалился? Я один тут с гербицидными летчиками воюю.

— Иринка где? — спросил я.

— Да вон на лавочке сидит. Вылазь.

— Позови ее.

— Ирка!..

— Да не ори. Пойди позови.

— А-а… — Он соскочил с подножки и подошел к девчатам, независимо примостившимся на лавочке под стеной клуба.

Ирина забралась в кабину и чинно села, не касаясь спинки. Димка опять встал на подножку.