Юность олигарха

– Да это он, наверное, просто не может мне простить своего любимого героя.

– Какого героя?

– Из «Царь-рыбы». Мы уже говорили с ним.

– А, вот почему «Царь-рыба». Очень интересно, а что за герой?

– Да есть там один… Интеллигентный бродяга, в одиночку по тайге шастает. Михельсону не нравится, что его с отрицательной точки зрения изобразили.

– Конечно, не нравится, – подтверждал я, вспоминая наш с ним разговор. – Потому что притянуто. Отрицательным можно сделать любой персонаж. Даже Заратустру.

– Тем более, что это, кажется, затрагивает твой образ жизни, – не без удовлетворения удачно вворачивала Нинка.

– Тем, что образорванный человек выработал в себе навыки выживать в глухой тайге и в одиночестве, получая от своих сил, так сказать, самолюбивое, «сверхчеловеческое» удовольствие, и стремится туда, в тайгу, он никому не сделал зла, – воодушевлялся я. – А вот почему он стремится в одиночество и в дикую тайгу, ведь не в городские каменные трущобы алкашей, не в кабак на теплом морском берегу, а в дикую природу, это Астафьевым оставлено без внимания.

– Да ты просто завидуешь, что хорошую книгу без тебя написали, – говорил Петька и попадал, как всегда, в точку.

– Это ты хорошо придумал. Тут, надо признаться, один ноль, – соглашался я.

И хотя эта фраза во многом, а точнее сказать, в своей запальчивой части, выдавала Петькину неуверенность в себе и ребяческое дилетантство, все-таки, хотя он и старался иметь на все свое самобытное оригинальное мнение, и иногда очень точное и верное, литература не была его сферой, где бы он чувствовал себя просто, он читал все же мало и не мог особенно хорошо в этой области ориентироваться. Хотя, я уверен, «Царь-рыба» ему на самом деле искренне художественно полюбилась, он ее прочел запоем, все журналы «Роман-газеты», все, какие были, номера, и она легла ему на душу, особенно, я думаю, теми ее местами, где Астафьев, скажем, описывает, как рубили осенью на зиму и солили в бочках, поставленных в сенях, в трудные годы выживания люда нашего капусту, как это подробно в книге было описано, как вкусно и… эпохально. Я до сих пор помню свои ощущения, какие испытывал, когда читал. «И никто не знал никаких теперешних авитаминозов». И для Петьки, мне кажется, это еще и было близко лично, как для всякого человека с любовью относящегося к своей молодости, к эпизодам из своего милого детского прошлого, оттуда. И пусть я склонен считать, что он воспринял это ограниченно, именно так, как я сказал, не особенно разбираясь в деталях, все же его замечание, что мне просто завидно, что это не я написал, было совсем не лишено смысла. По отношению к любой хорошей вещи всегда так.

– Один ноль. Тут я ничего не могу возразить. Но, тем не менее, говорим-то мы сейчас о другом, о том бродяге.

– Все равно классный писатель, – не унимался Петруччо.

– Да, я тебя понял. Я уже согласился… Кончится тем, что ты начнешь громить всех нас, графоманов.

– А скажите, Петр, – профессионально и умело уводили Нинка разговор от острых моментов. – Что вы еще читаете?

– Горького он читает, – вяло продолжал еще задирать я.

– Горького? – переспрашивала Нинка.

– Да, читаю Горького, – отвечал Петруччо.

– У него дома полное собрание сочинений Горького стоит. Я сам видел. Он его в букинисте купил.

– Вам нравится Максим Горький?

– Да, а что?

– Ты еще скажи, что Челкаш – это не твой любимый герой, и станешь для него врагом номер один. Так ведь, Петруччо?

– Я, признаться, Горького со времен школы не читала.

– А вот он читает. А Челкаша помнишь?

– Смутно. Никогда не любила Горького. А что вы еще читаете?

– Больше ничего он не читает. Только Астафьева и Горького.

– А поэзию?