Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

— Но уговор, Остен-Бакен, — платишь ты… Я, благодаря бывшему члену союза совторгслужащих, а ныне прогоревшему издателю детских книжек Михельсону Конраду Карловичу, в одночасье потерял весь наличный, нажитый непосильными трудами капитал…

Ресторан встретил нас слюнопровоцирующими ароматами и бодрой балалаечной музыкой.

В отдельном кабинете, за водочкой, настоянной на сосновых почках, за крупной тихоокеанской селедочкой пряного посола, за бифштексом с кровью, приправленным обжаренным лучком и чесночным соусом, Бендер продолжил свой щекочущий нервы рассказ.

— Жмут они меня справа и слева мускулистыми бицепсами, а я думаю — кранты! Наверное, перепутали с каким-нибудь белогвардейским генералом и шлепнут зазря… А не заказать ли нам по люля-кебабу и паре антрекотов?

— Командировочные на исходе.

— Намек понял… Ограничимся бифштексами… Значит, привозят меня в какое-то гулкое пустое здание и сажают на стул. Один здоровяк меня за руки держит сзади, а другой мешок с головы стягивает… Свет нестерпимый… Жмурюсь… И вдруг уверенный строгий голос из-за ширмы: «Красавец! Думаю, против этой кандидатуры у ЦК не будет возражений. Запускайте сразу за товарищем Бухариным»… А у меня от холода и голоса этого — со свирепым, отдаленно знакомым акцентом — зуб на зуб не попадает.

— Сам Иосиф…

Но своевременно замаячивший перед моим носом предупреждающий палец Бендера оборвал зарождающийся опасный вопрос.

— С девой Марией и еще не рожденным Христом, — закончил Остап тоном вышколенного семинариста.

— Аминь, — добавил я сдавленно и мелко, забыто перекрестился.

В наступившей паузе Бендер самым решительным образом расправился с бифштексом и, ковыряя спичкой в зубах, вернулся к таинственным январским событиям двадцать четвертого.

— В общем, напялили на меня кожанку с траурной повязкой и выставили к гробу… Смотрю, народ, прощающийся с вождем, оживился… Шепот по колонному залу: сын, сын… Вылитый Ильич… Надежду Константиновну жалко… Из-за границы прибыл… Скрывали от народу… И художник, делавший с Ленина наброски, аж подпрыгнул… Зырк на меня, зырк!.. Карандаш так и летает по бумаге… А художник-то знаменитый, с алкогольной такой фамилией… Петров-Самогонов…

— Водкин!

— Вот именно… Давай-ка, еще по одной, за встречу.

— И сколько заплатили?

— Фигу… Хорошо, что живым выпустили!.. Не успел художник закончить второй набросок с моей натуры, как меня изымают от гроба и отправляют восвояси… Оказывается, кто-то из верхов возмутился принижением образа покойника. Вождь должен идеи производить, а не детей, тем более внебрачных… Поэтому, Остен-Бакен, меня на картине, появившейся позже, отредактировали самым непристойным способом, а несознательные творцы к десятой годовщине Великой Октябрьской Революции, учиненной, как ты помнишь, исключительно мной, наклепали подражаний, не смея трогать гроб с вечноживым папулей, но рабски изгаляясь над вычеркнутым из истории сыном.

— Сбылась мечта-то. Насмотрелся на Ленина вблизи, пусть и смертью пойманного.

— Не поверишь, Остен-Бакен, всю радость омрачал запах. Так от бедного Ильича перло. Я потом целый месяц благоухал этим жутким бальзамом. Гроб сочился… Эх, хороша, собака!

— Закусывай… Кстати, о гробах… Интересно, выжила ли наша лаврово-сигарная спасительница?

— Процветает. Я, вернувшись в Москву, к ней пожаловал… Увы, она успела благополучно выйти замуж за профессора консерватории по классу виолончели… Но самое смешное они, добрые сентиментальные люди, как святыню хранят у себя мой акушерский саквояж, в котором я перед отбытием на фронт передал ей накопленные нами продукты.

— Ты бы им для смеха поведал, какой за сим саквояжем тянется след.

— Остен-Бакен, мне надоело ворошить прелое прошлое.

— Тогда вернемся к прогоревшему Михельсону?

— С удовольствием… Конрад Карлович — в высшей степени нравственная личность и даже в определенной мере талантливый издатель… Но я ему сразу заявил: с такой одиозной фамилией нельзя выпускать детские книжки… А он потупив взор, — мол, не виноват, что на однофамильном заводе эсеровская гадина Фанни Каплан неумело покушалась на хилый организм товарища Ленина…

— Да, с подобной фамилией прогореть — раз плюнуть.

— Ничего, мы выкрутились, взяли в директора Зловунова Ивана Ивановича.

— Вполне нейтральная фамилия.

— Правильно, Остен-Бакен, — и дело закрутилось… Я оперативно уговорил одного знакомого писателя… Чуковский не слыхал?

— «Жил да был крокодил. Он по улице ходил!»

— Умеет Корней ритм держать, а? К тому же наш земляк. У него, злыдня, для меня целая тетрадка в кожаном переплете заведена — Бендеркоккала!.. Он туда мои наиболее удачные выражения записывает… Наливай-наливай… Так вот, дал Корней новую сказку в стихах… Михельсон, конечно, в восторге — иллюстрации заказал молодому, да раннему… Я тоже расчувствовавался и прокредитовал закупку бумаги высшего сорта… И только собрался прикинуть дебетовое сальдо, как Главлит запретил нашу книжку — за разврат и разложенчество!

— А конкретней?