Юность Жаботинского

Потом они молчали. По писательской привычке всегда придираться, он хотел было сказать себе с насмешкой, что все тут, как по книжке, – летняя ночь с луною, долина, запах отцветающих цветов, и ни души на версту кругом, – но не вышла насмешка, он вдруг почувствовал, что нет у него иронии в душе – в душе литургия…

Маруся подняла к нему глаза и спросила шепотом, очень естественно:

– Можно поплакать?

– Можно.

Она покрыла глаза его руками, щеки у нее были прохладные, ресницы ласково щекотали его ладони. Плакала ли она, он не знал, плечи ее иногда чуть-чуть вздрагивали, но это не доказательство. Вдруг она отвела его руки, опять подняла глаза – действительно влажные – и опять шепнула:

– Милый… побраните меня изо всей силы.

Он спросил, тоже вполголоса:

– За что?

– Нагнитесь ближе, а то букашки подслушают. За все, что вы обо мне думаете, или думали бы, если бы не были такой глупый и добрый и… посторонний.

– Я не посторонний!

– Я лучше знаю, но теперь не о вас, теперь обо мне. Побраните!

– Зачем это вам?

– Так. Нужно. Иначе начну колотиться головой о стволы.

Что с ней творится, он не понимал, но его уже захватило колдовство ее близости. Он спросил послушно:

– Подскажите, за что бранить?

Она открыла глаза:

– За эту выходку на лодке, за то, что всегда всех дразню и щекочу и нарочно взбалтываю муть. За то, что я вся такая… захватанная руками. Правда, захватанная?

Он промолчал.

– Повторите, – просила она, изо всей силы сжимая его руки. – «Муть». «Захватанная».

Он молчал.

– И еще: «… недорогая». Повторите!

– Маруся, – ответил он резко, – вы откройте глаза и посмотрите, кто с вами. Это я, а не черниговский дворянин по имени Алеша, столбовой или стоеросовый или как это у них называется.

– Совсем он не стоеросовый, – прошептала она, – не смейте. Он прав.

Зеэв молчал, он действительно злился.

– Разве не прав он? – настаивала она. – Разве это все – про меня – не подлинная правда?

– Даже если «правда», – досадливо сказал Зеэв, – это еще не значит, что «прав».

Но она услышала его, а заговорила серьезно, с закрытыми глазами, словно не Зеэв и даже не «Алеша» стоял пред нею и обвинял, а что-то иное или кто-то иной:

– Бог мне свидетель: я не дразню нарочно и не щекочу. Я живу и смеюсь и… дружусь так, как само выходит. Если выходит гадко, значит, я сама в корне гадкая, Бог меня отроду проклял, но я ничего не делаю для цели. …И никого я не ушибла. Вот они все мысленно предо мною, весь… список, кому из них хуже стало от того, что я была с ним – такая? Покутили месяц, месяц потом потосковали, а теперь благодарны и за хороший час, и за конец. Я не глубокая, я не отрава на всю жизнь: я – рюмочка вина пополам с водою, отпил глоток, встряхнулся и забыл. Неужели нет и для таких права и места на свете? «Захватанная руками»: хорошо, пускай. А я иногда так думаю: будь я большая певица, и пришел бы ко мне друг, просто обыкновенный приятель, и попросил бы: «Спойте мне, Маруся», – что тогда: можно спеть или не надо? Можно подарить чужому что-то от моего существа? Все скажут: можно. А разве талант не ласка? Для меня ласка – простая деталь дружбы, пусть я гадкая, но это правда.

Никогда раньше, ни в каких «уголках» ее родительской квартиры, не говорила она с ним с такой сосредоточенной убежденностью, Зеэв и не подозревал, что есть в ней такая работа мысли. Он спросил:

– Это софизмы, или вы вправду так думаете?

– Я клянусь.

Вдруг она открыла глаза, отпустила его руки, прижала к груди свои кулачки и заговорила вслух:

– Я вам в другом исповедаюсь, этого еще не сказала никому. Ласки мне не жалко, это мелочь – как доброе слово, как улыбка или сахарная конфетка. А вот если бы действительно был у меня талант, что-то единственное, неповторяемое, избранное – вот когда была бы я скупая! Может быть, и в самом деле не только для гостя бы не пела – и на концерте совестно было бы выступить, выдать людям свою настоящую, настоящую тайну. Я бы спряталась тогда в темном углу от всего света, ждала бы праздника – ждала бы того мне Богом назначенного рабовладельца, про каких пишется в романах, он один бы и слышал, как я пою, и ноги бы я ему целовала за слово похвалы: о, Маруся тоже знает цену святым вещам!

Она несколько раз разжала и снова стиснула пальцы, словно что-то хватая в полную нераздельную власть, и глаза ее смотрели на него торжествующе. Он осторожно поднял ее руку, поднес к губам и поцеловал.

– Оправдана? – спросила Маруся, опять укладываясь, и опять уже все в ней ликовало внутри, и опять месяц со всеми звездами на небе, и вся зелень вокруг, и сам Зеэв любовались одной Марусей.

– Верните руки, – шептала она, – а то мне одиноко… – И снова она тихо смеялась, прижимая его ладони к своим щекам, теперь горячим, только глаза и виднелись, невыразимо как-то счастливые.

– Маруся?

– Что?

– Можно дальше спрашивать?

– Всё можно.

– Этот Алеша… Это, значит, и пришел «рабовладелец»?

Она медленно покачала головой:

– Н-нет. Я ведь не глубокая: «пружина вместо сердца».

– Но пружина, кажется, очень уж туго закрутилась…