Юность Жаботинского

На лице у Самойло ничего не выражалось: из прочной кожи и мускулов сшито было лицо. Зеэв ему тоже ничего не ответил.

В той части парка, что над обрывом, был пригорок или насыпь, а на ней стена с широкими зарешеченными арками, местные ее называли «крепость». Там вся компания кое-как устроилась, прямо на газоне. Толпы таких же зрителей сидели всюду вдоль обрыва или по скату среди кустов и сдержанно переговаривались. Ночь была горячая и темная, глубоко внизу, в порту, горели, как обычно, все фонари на молах и на судах, дрожа отражениями… В свете гаванных фонарей иногда сновали тени, из порта шел смутный гул, иногда доносились отдельные выкрики, неразборчивые…

Маруся и Руницкий сидели на разных концах компании. Маруся негромко болтала с соседями. Самойло молчал по обычаю, и по обычаю никто с ним не заговаривал.

Вдруг толпа кругом загудела, сотни рук протянулись куда-то вниз: там понемногу расплывалось огневое пятно, и оттуда же, спустя мгновение, поднялся тысячный рев, на этот раз долгий, и такой по звуку, что и слов не нужно было: ликующий рев.

– Это они склады у элеватора подожгли, – резко проговорил Алексей Руницкий, – и радуются. – Он обернулся к Марусе: – Я вам еще днем сказал, Марья Игнатьевна, что вся шпана перепьется и станет безобразничать. Освободители…

Сзади подошел Сережа, он искал их вдоль всего обрыва и наконец нашел. Он был в штатском, без шапки, и вообще сегодня простонародного облика. Склады подожгли при нем, и радостно, с криками «вира помалу» еще поджигают, и вдруг стало заметно, что теперь уже вся толпа вдоль обрыва и на склонах гомонит возбужденно вслух…

Еще опять на минуту замолчала толпа, когда снизу и слева, совсем недалеко, затрещали первые стаккато пальбы, Маруся спросила:

– Алексей Дмитриевич, это пулеметы?

– Нет, из ружей, это называется «пачками».

«Пачки» стрекотали то ближе, то дальше – так правительственные войска расправлялись с бастующей Россией. Руницкий по звуку называл: это с Гаванной улицы, это с Надеждинской. Маруся поднялась.

– Уйдем, Алеша, отвезите меня куда-нибудь, где выстрелов не слышно.

Он встал, ничего не говоря. Маруся оправляла зонтиком смявшееся легкое платье. Алексей Дмитриевич прощался. Последним он подошел к Самойло, сказал ему что-то любезное, тот молча подал ему руку. Вдруг всем бросилось в глаза изменившееся лицо Маруси: она, с раскрытыми губами, тяжело дыша, смотрела на Самойло так пристально, точно вдруг он чем-то приковал ее глаза.

Но он и не глядел на нее, только стоял перед нею, освещенный фонарем. Стоял, свесив руки, неуклюжий, второсортный, так и одетый нескладно и бездарно, как полагается аптекарю из местечка, не шевелился, не видно было дыхания, ни одна мышца не вздрагивала. Безучастное лицо и немое, как тяжелые дубовые ворота.

– Отчего ж, покатайтесь, – сказал он просто, как будто она его спрашивала, можно ли. И сказав это, отвернулся и пошел сесть на свое прежнее место.

И Маруся ушла с Руницким.

А Зеэв смотрел им вслед как человек, сделавший себе харакири.

28 Самоубийство на Ланжероне

Версия первая.

Жаботинский, роман «Пятеро»:

«Завтра утром я встал и пошел в редакцию… Вся редакция была в полном сборе, только главного лица не было: Штроку (а по жизни – Трецеку. – Э.Т.) рано телефонировали друзья из полиции, что есть сенсационное происшествие, бери извозца и езжай. Наконец вернулся Штрок и сейчас же бросился писать, а вид у него был многозначительный. Мне он отдельно шепнул:

– Читайте полоску за полоской, покуда я пишу, – вам будет особенно интересно. А за то вы мне поможете насесть на заведующего хроникой, чтобы хоть на этот раз не покалечил мне стиля.