Юность Жаботинского

Он сидит и смотрит на нее. О чем он думает? Теперь, когда ушел Руницкий, он смутно чувствует, что есть в самоубийстве Алексея и его, Зеэва, косвенное участие. Зачем он оттолкнул Марусю? А если бы не оттолкнул, если бы женился на ней – Руницкий бы тоже застрелился. Выходит: это его, офицера Руницкого, неизбежная судьба…

Так не поехать ли к Мильгромам, не решиться ли на брак с Марусей?

Вот она смотрит ему в глаза – красивая, веселая, нежная…

«“Жабо, посмотри вправо, на ту рыжую евреечку в третьей ложе: как котенок в муфте!” Действительно, в третьей ложе бенуара, своей рыже-огненной прической и схожестью с котенком на конфетной коробке выделялась красавица…»

«– Ужас! – низким голосом воскликнула рыжая барышня. – Я бы на месте Монны Ванны никогда этого не допустила. Такой балда!..»

«– А мы читали ваш перевод “Ворона” из Эдгара По! “Что за муки! Не могла мне глубь науки / Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего…” Замечательно! А мне вы напишете стихи?..»

«…увидев на столе пачку фотографий его поклонниц, Маруся фурией прижимает его к стене и требует: “В чем дело? Кто эти девки? Я ваша муза! Или ты уже не хочешь меня?”»

«Вагон “подъемной машины” взбирается на самый верх.

– Но посмотри, какой прекрасный город! – просит Маруся. – Почему мы не можем жить здесь? Ты уже знаменитый…»

Да, не так-то просто оторвать ее от себя, отказаться – ведь навсегда! – от этих сладостных минут, когда «все нервы в голове и в груди дрожат до струнного звона»…

А что, если вправду жениться? Такие минуты будут каждую ночь, каждую ночь…

Тихим шелестом скрипнула дверь за его спиной, сонная, в одном халате, вошла сестра. Молча подошла к брату, увидела узкие, но чистые листы бумаги перед ним, а на стене фотографию Маруси. И все поняла, и погладила брата по голове, и сказала:

– Знаешь, давно хотела тебе сказать… Может быть, это прозвучит очень грубо… Но я же старшая сестра, я скажу… – и замолчала.

– Что, Тамара?

– Да, скажу… Понимаешь, я где-то читала: мы все, когда голодны, мечтаем о вкусной баранине. Но если нет баранины, а ты голоден, съешь говядину или даже вареное просо – и ничего, будешь сыт. А сытому уже ни баранина, ни курица не нужны.

– Хм… – усмехнулся Зеэв. – Но ты же не вышла второй раз замуж…

Сестра еще раз погладила его по голове и ушла, а Зеэв, повернув голову, встретился взглядом с портретом отца на стене, с его все понимающими глазами.

30 Маёвки в августе

В те, от нас далекие, годы начала прошлого века пригороды Одессы еще не были застроены таким сплошняком самостроя, как сейчас. Еще были пустые, чистые и девственные пространства берега даже между дачными станциями Фонтана. Именно там причаливали по ночам дубки и шаланды контрабандистов и туда же, подальше от жандармов и городовых, стремилась романтическая молодежь. Днем первоклассники-гимназисты собирали средь здешних прибрежных камней мидий и рачков, по вечерам этих мидий жарили там же на кострах, а по ночам среди кустов, на еще теплом песке, гимназисты-старшеклассники обнимались с подрастающими гимназистками, до прыщей изнемогая от неизбывного томления.

Конечно, полиция знала об этих «точках», но смотрела на них сквозь пальцы, – еще никто не собирался вплавь бежать из России в Турцию, и не было тут пограничных дозоров.

В один из первых августовских вечеров, в уже густой южной темноте, окружившей зыбкий костер на одном из таких «диких» пляжей, сидела небольшая компания молодежи – все члены «Общества санаторных колоний и других гигиено-диетических учреждений»: Зеэв Жаботинский, Израиль Тривус и еще человек пятнадцать. Жарили на костре мидий и рачков, но спиртного не было, был домашний квас. Подбирая суковатой палкой откатывающие от костра угольки сгоревшего хвороста, Зеэв негромкого говорил: