Юность Жаботинского

Костер догорал, гасли угли, но никто из слушателей не пошевелился встать за заготовленным по соседству хворостом, – все уже были во власти его негромкого низкого голоса и того видения, куда Зеэв увлек их:

– Перед нами расстилается необозримая равнина нашего двухтысячелетнего мученичества, и на этой равнине, в любой стране, в любую эпоху, видим мы одно и то же зрелище: кучка бедных, бородатых, горбоносых людей сгрудилась в кружок под ударами, что сыплются отовсюду, и цепко держится нервными руками за какую-то святыню. За какую? За Тору, за свою религию. Эта двадцативековая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайший из национальных подвигов мира, пред которым ничтожны даже греко-персидские войны, даже история Римской империи. Сами враги наши снимают шапку пред величием этого грандиозного упорства. В конце концов, люди забыли все наши заслуги, забыли, кто им дал единого Бога и идею социальной правды, а если перед чем-нибудь еще преклоняется даже злейший из наших клеветников, – это пред уцелевшей, ни на миг доселе не дрогнувшей нашей способностью страдать без конца за наше древнее знамя. В этом упорстве наша высокая аристократичность, наш царский титул, наше единственное право смотреть сверху вниз…

…Конечно, то была не единственная «маевка в августе». Но и в другом месте, скажем, в том же «Союзе домовладельцев», Зеэв гнул свою линию:

– Кишиневская резня сыграла свою роль в нашем сознании, потому что мы обратили внимание на еврейскую трусость. Теперь, когда мне рассказывают подробности погромов, мне хочется сказать: хорошо, допустим, что я дослушаю до конца и буду знать, где, как и кого они убили, но ведь не в этом дело, а вот как быть дальше, что можно сделать против погромов? Самооборона – конечно, в самообороне есть утешение. Но вряд ли об этом можно говорить серьезно. Когда им будет угодно, они устроят погром и убьют столько евреев, сколько им нужно, – пора спокойно признать это вслух, чтобы люди даром не надеялись. Некоторые господа в последнее время придумали новое средство – антипогромную пропаганду. Старая песня – эти люди будут печатать статьи и брошюры, устраивать лекции, и они думают, что русские станут их читать или слушать. Они думают, что, если русская масса охотно читает юдофобскую литературу, она столь же охотно будет читать и юдофильскую. Как же, держите карман! Когда, как сегодня, невмоготу становятся страдания русского народа, и вот-вот готов прорваться его гнев, – кто сосчитает, сколько раз в такие моменты реакция спасала себя искусной переброской русского стихийного бунта на нас, евреев? Русская масса глотает и будет глотать погромную литературу, и не будет читать никаких антипогромных брошюр. Народ чует чужака и особенно чужаков, если их много, и инстинктивно сторонится их, чурается и подозревает в чем-то. А правители этим пользуются, они кричат народу: берегись, твоя беда это не наша вина, это дело еврейское! Бей жида, спасешь Россию! И народ им верит. Спасения нет…

И снова – но уже на Ланжероне – догорающий ночной костерок, и молодые лица вкруг него, и тот же голос Зеэва Жаботинского:

– Не темнота народной толпы, но сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны. Да, мы будем честно и храбро защищаться, но лавина разгрома с хохотом погребет наши дружины и даже не замедлит своего хода. Кратеры галута разверзлись в Дубоссарах, буря сорвалась с цепи в Кишиневе, и чужбина сотворит над нами все, что ей будет угодно. Вы будете подымать яркие знамена борьбы, вы напряжете все силы духа, чтобы найти тропинку спасения, – но я не верю в нее и гнушаюсь утешать себя сказками, и говорю вам со спокойным холодом в каждом атоме моего существа: нет спасения, мы в чужой земле, и до конца свершится над нами воля чужбины! Поэтому у меня нет лекарств от погрома – у меня есть моя вера. Вера моя говорит, что пробьет день, скоро пробьет этот день, когда мой народ вернется в Палестину, там он будет велик и независим, и Эрец-Исраэль будет сверкать всеми лучами своей радужной природы от его сыновнего рабочего пота…

Погас костер, погас окончательно, до серого пепла на сгоревшем хворосте, дав глазам увидеть наконец густую россыпь блистающих алмазов на черном ковре Вселенной, и слушателям казалось, что это оттуда, из вечности мироздания доносится к ним вместе с тихим ритмом морского прибоя спокойный, уверенный и негромкий голос: