Юные годы медбрата Паровозова

– Ну конечно, подсоединил к кому-нибудь и доволен! – плетясь за мной, с раздражением усмехнулся Кимыч. – Я тебя давно хочу спросить, Леша, не надоело ли тебе шутки шутить?

– Погоди, а ведь у него даже давление есть! – изумился Виталий Кимович, вдоволь наглядевшись на Мерзавкина. – Ты чего это с ним сотворил?

– Сеанс иглоукалывания, – туманно пояснил я, – патентованная методика!

Тут наконец вернулся доктор Мазурок. Какое счастье! Какое счастье, что не раньше. А то бы он успел сообщить родственникам.

К полуночи давление было уже сто тридцать, зрачок, будучи широким, заметно сузился, да и вообще Анатолий после остановки выглядел куда лучше, чем до нее.

Таня Богданкина порвала и выбросила написанные мной бирки, которые сама же повязала Мерзавкину к рукам и ногам. Мы их навешивали, чтобы в морге не перепутали трупы.

Мазурок оставил лаконичную запись в истории болезни об остановке и восстановлении сердечной деятельности, которая своей краткостью немного меня обидела. Но сам Юрий Владимирович ничего этого не видел, ему простительно.

А уж Вера Донцова выглядела просто именинницей. Еще бы. Как только она заметила первое биение иглы, тотчас понеслась в пультовую записывать свою долгожданную третью пленку.

Недовольной осталась только “шоковая” сестра Оля Языкова. Ей пришлось переписывать все сводки.

Ну и с утра мне досталось. От Андрея Кочеткова. Он был дневным врачом второго блока.

– Тебе бы все играться, Леш, – хмуро сказал он во время утреннего перекура. – И чем вы его так наширяли, что он двенадцать литров мочи выдал? Ну сам посуди, он же все равно не жилец. Сколько сердце стояло? Сорок минут? Не тебе объяснять, что это такое.

Бросил в ведро окурок и, расстроенный, пошел в блок.

Мне тоже было неспокойно, но по другой причине. Когда мы с Богданкиной вышли из больницы, я все-таки ее спросил:

– Танька, а ты вчера в воду для замочки порошок сыпала? Припомни хорошенько!

– Ага, набухала после обеда от души, аж полпачки! – радостно сообщила она. – А тебе что, порошка жалко?

Мы добавляли в воду для замочки шприцов стиральный порошок “Новость”. Мне было его не жалко. Только я точно помнил, как ввел пару кубиков этой мыльной воды в левый желудочек Анатолию, когда показывал Вере Донцовой, как нужно делать внутрисердечные инъекции на трупе.

Прошел почти год, и в октябре восемьдесят шестого, вернувшись с вызова в нейрохирургию, наш старший ординатор Юрий Яковлевич Романчук сообщил:

– Знаешь, кого только что встретил? Мерзавкина твоего. Мне сказали, он на пластику лег. Не хочешь сходить, посмотреть на свою работу?

Я и отправился. Подошел к посту на одиннадцатом этаже и спросил у дежурной сестры:

– Слушай, где у вас тут Мерзавкин лежит?

– Да почему это сразу лежит? – засмеялась та. – Он же как конь носится туда-сюда! Никогда в палате его не застанешь. Вот фитиля длинного видел, всего в зеленке, мимо тебя прошел? Вот он и есть. Толя Мерзавкин. Он что, знакомый твой?

Я поговорил с ним минут десять. Выяснил, что он ничего такого не помнит, не видел ничего такого, о чем пишут в книгах, – разные узкие тоннели, коридоры, голоса, зовущие к свету…

Зато Анатолий мне поведал, что надоело до чертиков валяться в больнице, сейчас вот пластику сделают, дырку в черепушке законопатят, а там и ноги его больше здесь не будет. Ну и правильно. Ничего рассказывать я ему не стал, пусть живет себе спокойно. Дал ему только полпачки “Пегаса”, все, что у меня было с собой. Больше я его не видел.

Вера Донцова тогда почти сразу уволилась. И только я понимал причину ее ухода. Она достойно завершила свою коллекцию. На самом почетном месте в толстой тетради с коричневой обложкой были вклеены три пленки ЭГК. И подписи к каждой:

20.50 – агональное состояние

21.00 – остановка сердца, непрямой массаж

21.40 – восстановление сердечной деятельности.

В телефонной базе Москвы за 2005 год Анатолий Мерзавкин, пятьдесят третьего года рождения, реанимированный тогда по чистой случайности, числился проживающим по своему старому адресу. Надеюсь, что в его кровяном русле не осталось никаких следов стирального порошка.

Мандариновая трава

– Леш, а ты читал Татьяну Толстую?

– Читал! Три дня назад у Кимыча “Новый мир” позаимствовал, там и прочитал!

– Ну и как? – прикуривая, спросил меня Женя Лапутин. – Что скажешь? Немного на Сашу Соколова похоже!

Я в то время еще не читал Сашу Соколова, но не обязательно было признаваться в этом Женьке. А подборка рассказов неизвестной мне ранее Татьяны Толстой понравилась очень. Мастерское владение пером, свой явный стиль, а главное – ее герои. Нелепые, трогательные, с трудом вписывающиеся в обыденную жизнь. И описание ощущений, таких, какие были только в детстве, там, за полупрозрачной шторой все еще близкого, но навсегда ушедшего времени.

Примерно это я и сказал Лапутину во время очередной вечерней посиделки.

Потом мы пару раз сыграли в шахматы, причем оба раза Женя продул. Да и вообще сидел какой-то рассеянный, думал всю дорогу о чем-то.