Юный свет

Из пустой бочки тонкой струйкой поднимался дымок. Я зашторил окна и погасил свет. Носик от лейки на подоконнике уткнулся в ткань занавески и выпирал, словно человеческий нос. Я задвинул лейку и осторожно потянул занавеску еще чуть дальше, а она зацепилась за растение, как обычно за кактус с его длинными колючками. Горшок опрокинулся беззвучно, на подоконник просыпалось немного земли. А вот блюдечко под горшком задребезжало, и господин Горни поднял голову. Я не видел его глаз. Лишь две черные точки. Зато он видел меня как на ладони, по крайней мере, по грудь. Было полнолуние – светилось бледно-желтое пятно с нежным оранжевым ореолом по краям. Стоя на коленях, я покачнулся, ухватился за подоконник. Часы тикали то громче, то тише, пока мы неподвижно смотрели друг на друга. Тень от подбородка упала ему на шею, а от кончика носа – на губы, волосы, обычно зачесанные назад, торчали в разные стороны. В конце концов он кивнул мне. Но я не отреагировал, и даже тогда, когда он вроде как улыбнулся. Я нащупал рукой шнурок, набалдашник с бахромой, и прежде чем окончательно задернуть штору, увидел еще, как господин Горни вынул руки из карманов и пошел по газону в сторону дома.

Я надел плавки, попав сначала в спешке не в ту дырку и ударившись о край шкафа. Родительская спальня, естественно, была пуста. На незаправленной кровати отца лежала книжка про Джерри Коттона, а покрывало на материнской половине отсвечивало в зеркале туалетного столика металлическим блеском, словно спинка гигантского жука. Прихрамывая, я бросился в гостиную, запер дверь и положил ключ в вазу для фруктов.

Похоже, он был в подвале, задребезжали петли решетки. Свет на лестнице зажигать он не стал: щель под дверью оставалась темной. Наверное, он снял ботинки, шагов я не слышал, только иногда поскрипывали ступеньки, да и то очень тихо, словно он крался на цыпочках.

Я сел на диван, зажал сложенные ладони между колен и, чтобы не производить шума, дышал открытым ртом. При очередном скрипе, совсем рядом, я закрыл глаза. Сердце стучало все сильнее, словно кто ударял меня по шее. В желудке урчало. Я почувствовал позывы в туалет.

Но тут мне вдруг стукнуло в голову, что в спешке я плохо закрыл дверь. Замирая от страха, я встал и протянул руку. Пальцы дрожали. Опять заскрипели половицы, половик наехал на дверь, я чувствовал запах одеколона, или мне это только мерещилось, и в тот момент, когда я взялся за ручку, я вдруг почувствовал с той стороны сопротивление. Я замер.

Ручка медленно поехала вниз, я втянул в себя воздух, как это бывает, когда опускаешь ногу в ванну, а вода оказывается слишком горячей. Дверь была заперта, и ручка то поднималась, то опускалась, и вместе с нею скользили то вверх, то вниз слабые блики лунного света, а я, не обращая внимания на бормотание и шипение на лестничной площадке, пошел на кухню. В раковине лежали тарелки и столовые приборы. Кухонный нож с деревянной ручкой под непрерывно капающей из крана водой слегка покачивался. Дверь на балкон была открыта, а Марушино окно – закрыто. Света тоже не было.

Но я все же переступил порог и постучал по стеклу, быстро побарабанил кончиками пальцев, но этой дроби практически не было слышно из-за грохота товарняка с углем по мосту. Однако за окном что-то задвигалось. Я стоял в косой тени от козырька крыши. Открылась одна створка, сначала чуть-чуть. Мне немного полегчало. С трудом переводя дыхание, я хотел сглотнуть, но у меня не получалось. Маруши пока видно не было. Она что-то шептала, я не разобрал что, а она вдруг отдернула красную занавеску. Лунный свет безмолвным воплем отразился в зеркале, я сел на корточки и пополз под стол. Там пахло жвачкой сестры.

– Ну и что, – хихикнула Маруша, – подумаешь, какое дело. Держись вот тут покрепче…

Под рукой хрустнули кукурузные хлопья. На крышку стола опустилось что-то тяжелое, она даже немного прогнулась, а витые ножки застонали. А потом я увидел ногу на стуле и еще одну на полу. Небольшие шрамы, черные от въевшейся угольной пыли, покрывали мускулистые икры. Оба больших пальца, как у меня, загнуты вовнутрь. Отличительный знак. Семейная метка.

– Спокойной ночи. До завтра.

Отец тоже говорил приглушенным голосом.

– Пойди приведи себя в порядок, – сказал он и прошел на кухню. Открыл холодильник. Совсем голый, одежда переброшена через руку, в другой – ботинки. Он что-то взял с дверцы, должно быть, кусочек сыра, и закрыл ее. Меня он не заметил. Попил из-под крана воды и ушел спать.

Заснуть я больше не смог. В Клеекампе кричали петухи. Солнце только начало вставать, я напялил на себя одежду, запихнул в рюкзак вещи. Носки, нижнее белье, «Оливера Твиста». Потом отлил в старую банку из-под огурцов чечевичного супа, приготовленного нам фрау Горни на следующую неделю, отрезал хлеба. Сквозь полуоткрытую дверь спальни было видно отца, спящего под простыней. Он лежал на животе, подогнув одну ногу. Вдруг мне показалось, что он не спит. Но он заскрипел зубами, как обычно во сне. Потом я закрыл дверь и как можно тише спустился по лестнице.