Юный Владетель сокровищ. Легенды

Неслышно подходит он к плачущей и спрашивает, в чем ее горе, не замечая, что она – безутешная тень.

Она говорит:

– Я плачу по человеку, которого очень любила. Он не был мне мужем, но я любила его. Ты уже прости, это грех.

Монах поднял глаза, чтобы встретить взгляд Девы, и вдруг – что за чудо! – стал сильнее и выше. Он почувствовал плащ на своих плечах, шпагу у пояса, перо на шляпе, сапоги и шпоры. Тогда он понял все – он ведь был святой – и молча склонился перед плачущей. Родриго (Дон Родриго – Родриго Арпас де Мальдонадо (?-1713), искатель приключении, ставший впоследствии монахом и сменивший Бетанкура на посту настоятеля монастыря нифлеемитов.)!

Сам Родриго!

Проворно, как безумец, ловящий свою тень, она вскочила, подобрала шлейф и обняла монаха. Это он, это дон Родриго! Сам Родриго!

Две счастливые тени вышли из храма – возлюбленная и ее рыцарь – и пропали во тьме улиц, извилистых, как тропы преисподней.

А утром, говорит преданье, брат Педро крепко спал в храме, у самых рук богоматери.

Кукушка Снов свивает нить сказок. Шелестят в паутине пленные мухи. Что-то скребется, как мышь, в тихих углах, где летописи короля пишут о Новом Свете. Смеркается. Хоры лягушек и монахов тянут псалмы. Звенят колокола, сердца и наковальни.

Вот идет брат Пайо Энрикес де Ривера (Пайо Эйрмкес де Ривера – основатель первой типографии в г. Гватемале). Под сутаной у него – свет. Быстро темнеет. Брат Пайо стучится в низенькую дверь и вносит в дом печатный станок.

Голоса пробуждают меня; я-у цели. Гватемала-де-ла-Асунсь-он, третий испанский город! Я вижу наяву белые домики, похожие отсюда, с горы, на рождественский вертеп. Я горжусь, что стены города – как люди, монахи и воины в одежде столетий, и печалюсь, что закрыты балконы, и чувствую себя совсем маленьким у древних, как деды, порогов. Я вижу наяву мальчишек, носящихся по улицам, и слышу девочек, играющих в прятки:

– … три, четыре, пять!..

– Иду искать!

Мой город! Мой город, повторяю я, чтобы поверить. Его блаженная равнина. Грива его лесов. Горы, свившие вокруг него крендель святого Власия. Его озера. Пасти и спины его сорока вулканов. Его покровитель, Иаков. Мой дом и другие дома. Площадь и храм. Мост. Усадьбы, дома на перепутьях. Травы по обочинам извилистых, засыпанных песком улиц. Река, уносящая вдаль стоны плакучей ивы. Высокие цветы исоте. Мое селенье, мой город!

И вот, я вспоминаю

Двое блаженных, горбун и горбунья, Хосе и Агустина, которых зовут в селенье доном Чепе и ниньей Тиной, считают мои годы на зернах маиса, по одному, слева направо, как считали столетья их предки по точкам на камнях (Имеется в виду одна из разновидностей смета, бывших в ходу у древних). Печально считать годы. Им жаль, что я немолод.

– Меня зачаровал чипилин, – говорит Агустина, – и я теперь не знаю ни дней, ни лет. Чипилин – это сонное дерево, оно останавливает время, и ты становишься таким самым, как наши старые жрецы.

– А я,- говорит Хосе,-слышал вещую птицу в полнолуние, и от ее медовых трелей стал я красивым и прозрачным. Солнце меня не тронуло, и дни пощадили. Я хочу жить всю жизнь, и вот стал прозрачным, заколдовала меня птица.

– Правда, – сказал наконец и я. – Как-то апрельским утром я ушел поохотиться на голубей и оленей, а вам тогда было лет по сто, и были вы такие самые. Вы – бессмертны. Вы – вечная душа камней и вечная земля нивы. Я вышел рано, солнце только вставало над путниками на дорогах. Мед и влага рассвета. Белое дыханье стад. Пенье птицы сенсонтль на благоуханном дереве. Вот-вот расцветет вербена.

Я вступил в лес и пошел меж деревьев, как в процессии патриархов. Сквозь листья золотом и цветным стеклом светилось небо. Алые птицы казались языками пламени вдень сошествия святого духа, в день пятидесятницы. Я шел и видел небо. Я был тогда незрелым, недобрым и грубым, звался Золотой Шкурой, и дом мой был открыт для старых охотников. Комнаты его, обрети они голос, рассказали бы немало историй. Всюду висели шкуры, рога и ружья, а в зале – картины в темных рамах, изображающие белокурых охотников и затравленных гончими оленей. В детстве мне казалось, что эти олени похожи на святого Себастьяна.

В глубине чащи лес перепутывает тропы. Деревья, словно мухи, попадают в паутину кустарника. Легкие зайцы эха скачут, мелькают, мчатся на каждом шагу. В ласковой лесной полумгле воркуют голуби, воют койоты, бежит тапир, крадется ягуар, летает коршун, ступает человек – это я, и все эти звуки отдаются эхом, словно снова идут по чаше, от моря бродячие племена. Здесь начали они петь. Здесь начали жить, открыто и просто. Дожидаясь луны, они плясали по земле в солнце и ветре, под перестук слез. Здесь, под деревьями аноны. Здесь, по цветам капули…

Плясали и пели: