Юрий Гагарин

Только недавно Юрий стал ловить себя на том, что подходит к самолету как будто к живому, одухотворенному, что-то «держащему себе на уме» существу. В машине несравненно больше силы, сообразительности, зоркости зрения, если иметь в виду вое эти бортовые автоматизированные системы, средства дистанционного и централизованного управления. Еще каких-то полвека назад летчик ощущал скольжение воздуха собственной щекой, а высотомер привязывал к колену — приборной доски не существовало. Теперь же в кабине находится такое количество датчиков режима полета, что они едва размещаются перед глазами и информация предъявляется летчику на «машинном языке» — всевозможные табло, лампочки… Разве это не язык самолета!

А сам он все более принимает форму фантастической птицы, все более заостряя и скашивая крылья назад. Как будто его шлифуют природа, небо. И скорость… Скорость порой такая, что уже невозможно вести бой «визуально». Просто-напросто противники не видят друг друга или проносятся в поле зрения в доли секунды…

Юрий садился в кабину, примеривался, прилаживался в кресле, «доводя себя» до полного слияния со всеми приборами. Его нервы становились нервами самолета, и, наоборот, эти бесчисленные проводки, патрубки словно подсоединялись к его нервам и венам. Звенящий запев турбин, взвив мощного голоса до самой высокой ноты, разбег по бетонной полосе, и вот машина будто ожидала лишь малого движения твоей руки — мол, я и сама бы взлетела, но ты лишь слегка дотронулся, и режут воздух острые крылья, и заглатывает воздухозаборник синеву холодного неба.

«И теперь, неся в самом сердце ночи свою сторожевую вахту, он обнаружил, что в ночи раскрывается перед ним человек: его призывы, огни, тревоги. Та простая звездочка во мраке — это дом, и в нем одиночество. А та, что погасла, это дом, приютивший любовь… Он пробился — как сквозь десять войн — сквозь десять гроз, прошел по лужайкам лунного света, что пролегли между грозами, и вот, победитель, достиг наконец этих огней. Людям кажется, что лампа освещает только их скромный стол; но свет ее, пролетев восемьдесят километров, уже достиг кого-то — как призыв, как крик отчаяния с пустынного, затерянного в море острова».

Наверное, Валя склонилась над книгой, но не дают ей читать рулады МиГов над городком…

— Я «Утес», я «Утес»! Как слышите? Прием…

Земля слышит, следит, готовая дать команду наперехват — не на учебный, на боевой, если вдруг кто-то посмеет нарушить границу.

Сколько их сейчас в небе, вот таких часовых? Огни, рассыпающиеся внизу угольками, остывают, словно подергиваются пепелком. «Спокойной вам ночи, люди…»

С Юрой Дергуновым спорили до хрипоты: чему принадлежит будущее: самолетам или ракетам? Друг, захваченный вихрем событии — запуском спутников, — слишком далеко отрывался от земли. Нетрудно было догадаться, что он уже выбрал цель жизни.

— Уж не решил ли ты стать астронавтом?

— А что, Гагара ты мой дорогой! Давай напишем самому главному заявления. И вдвоем полетим. На пару-то сдюжим…

Да, ему было все нипочем, он не жил, а летел по жизни. И эта его рисковость привела к несчастью. Ехал на мотоцикле по крутой дороге меж сопок, как всегда на предельной скорости, и на повороте врезался во встречный грузовик…

— Летчик, а вот погиб на земле. Вот она, братцы, судьбина.

— А ведь какой был летун…

Тихо переговаривались над могилой.

— Если бы он еще хоть немного пожил, полетел бы в ракете, — сказал Юра.

Не стало Дергунова, и в жизни образовалась какая-то пустота. Юрий тяжело переживал эту потерю. С тезкой вместе учились, вместе стремились сюда, на Север.

Нет ничего надежнее войскового товарищества, когда самое сокровенное — нараспашку. Все самое душевное, самое дорогое, что даровали дома мать и отец, очутившись в суровом военном быту, ты получаешь от обычного, чем-то очень близкого парня, который понимает тебя с полуслова. И сторицей возвращаешь ему.

Правда, когда приехала Валентина, Юра Дергунов как бы почтительно отдалился, но все равно оставался самым желанным гостем.

Друг, дружище, неужели тебя больше не будет — никогда, никогда?

Впрочем, друга можно потерять и живого. Все вроде ладилось. Но вот неведомая причина разбросала по сторонам. Сначала редкие письма, потом телеграмма только к большому празднику — и оборвался, смотришь, совсем проводок.

Более всего — стоило только задуматься — Юрия угнетала, сражала своей беспощадной нелепостью смерть. Вчера еще был человек, и общались — и вот его нет — и, главное, больше не встретишь ни на земле, ни в небе.

Как все это понять? Тогда зачем, для чего он был?

Жгло, саднило. Юрий ходил с темным лицом, молчаливый. Он никогда не знал, что так может болеть душа. И сам нарочно терзал себя, вспоминая пустяки, подробности, вызывал воображением то, что казалось утраченным навсегда.