Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Слава Богу, что стали приходить мои письма и ты перестанешь беспокоиться. Я не виновата, правда. Как только пришло твое письмо с адресом – в тот же день написала и отправила на Кировской, что делаю всякий раз, чтоб быстрее дошло. И твои все письма дошли, несмотря на путаницу с № дома. Милый мой! Как мне важно каждое твое словечко, каждая строчка! Как глоток воздуха! Вот ведь нет тебя с середины февраля – три месяца. А кажется, что вечность прошла. <…> Здоровье мое поправилось: и голова не болит, и ноги пока «молчат». У меня «роман» (т. е. добрые отношения) с новым доктором – ортопедом, и он спасает меня уколами, правда, меня устрашающими и очень болезненными. Зато 2–3 месяца после них можно топать прежней походкой… Перед Канадой[377] пообследовалась у врачей – все в порядке, можно лететь. Марина ждет не дождется. Устала бедная девочка. Я становлюсь сентиментальной к старости и про себя думаю о ней в каких-то смешных для меня раньше категориях: «ее головка», «ее душенька» и т. д. Мне кажется, я ее недолюбила в детстве, воспитывая достаточно сурово. А сейчас только нежность заливает сердце при мысли о ней. Вот и рассуди: ни без тебя. Ни без нее. Да, да, Юрочка, мы навеки вместе, но все-таки, как я могу уехать?

Когда ты будешь здесь… Невозможно…

Боже мой! Когда письмо это дойдет, может быть, будет уже операция[378]. Так страшно за Вас обоих. Дай Бог, чтоб Зару спасли, дай Бог Вам обоим сил все вынести.

Милый мой, дорогой, любимый, будь здоров. Обнимаю тебя и нежно целую.

Твоя Фрина.

P.S. Почему в белые ночи в Гамбурге я не была с тобой? – я тоже так люблю этот свет – предчувствие белых ночей!

Я получила от тебя 8 писем – какой ты молодец.

6 июня 1989 года

Друг мой, здравствуй!

Каково живется тебе, мой милый, на чужбине? Мы вот в 70 км от Москвы[379], а писем – нет, и тошнехонько… Но нечего плакаться, ибо в общем все не так плохо. Цветут мои цветы – в очередь, поют птицы. Чего же еще?

Вчера, в день моего рождения, вспоминали долгую, долгую жизнь. Боже мой! Сколько всего было! Еще двигаемся без помощи других – и слава Богу!

Здесь, знаешь, все так «вместе», так тесно, что не выберешь минутки спокойной тебе написать пару слов. Да и то, что письмо уйдет спустя неделю[380] – не настраивает на писание.

Но, Юрочка, не зная, какие числа июня опасны[381] для Зары, – я не перестаю думать о Вас и молю Бога, чтобы все закончилось благополучно. Хочется верить в немецких врачей. <…> Нас потрясла беда на Урале[382], где сотни людей мучительно погибли и погибают. У нас стало опасно жить. Здесь как-то не гуляется и даже не читается. Вот возиться в саду – отдых и удовольствие. Трудное здесь хозяйство, продукты очень плохие.

Каждое письмо из Лен<ингра>да – боль. У Минночки сгорела дача – дотла! У Тайгинки муж ждет второй операции. И сама она плоха… Так что… Но, Юрочка, мы-то с тобой увидимся, ведь правда? Не может же быть, чтобы мой самолет разбился или чтонибудь другое случилось. Вы вернетесь, вернусь и я, и мы снова будем гулять с тобой, и ужинать, и вспоминать, и я буду смотреть на тебя. Боже мой! Скорее бы… Но до этого еще…

10.5.89. Юрочка, если бы ты видел, как цветут тут пионы!

Пунцовые отцвели, но бледно-розовые… Помнишь?

23 июня 1989 года

Юрочка, дорогой!

Истосковалась я по тебе ужасно. Вчера был день начала войны – страшно вспоминать. Мой тихий город[383] адски бомбили уже на 3-ий день, и мы не успевали добежать до «щелей», нами вырытых… Ах, как давно и как недавно. Письмишко твое от 9 мая Виль привез 10 июня. А вчера, когда было так грустно, вдруг – так бывает, это из нашего с тобой – включила телевизор, и вот – твое лицо, последняя передача пушкинского цикла 85 года. Какая радость! Но, Боже, сколько усталости в твоих глазах накопилось за 4 прошедших года! Ведь когда мы видимся, мы радуемся, а что – там, между встречами, как проходит жизнь и чего она стоит – это отдельно, и как не просто…

Кончается июнь. М.<ожет> б.<ыть>, уже страшная операция[384] позади? Так хочется знать, как все кончилось. Ты-то, ты каков?

Ведь отдыхать ты не умеешь, работается тебе неважно, настроение у тебя – по давнему письму судя – тоже неважное. Вот тебе и заграница. Ах, друг мой, подумай тоже и о себе и, если есть хоть какая-то возможность в смысле денег, пусть тебя обследуют; м.<ожет> б.<ыть>, у них особые средства и лекарства для твоего сердца. А? Как твои лекции в Констанце? Что у Вас, тоже жара, как у нас, или нет?

О себе писать нечего: живем пейзанской жизнью. По правде говоря, я с удовольствием вожусь с цветами и всем живым. Правда, вот вывелась удивительная отечественная порода пернатых – пожирает клубнику! Птицы живут теперь, видно, не столько в лесу, сколько на дачах. Приходится собирать неспелую. Но весело смотреть, как птицы не боятся людей совершенно. А как цветет мой розовый куст и все остальное! А помнишь, как некий молодой гусар в одном прекрасном парке воровал цветочки?[385] Вот возле них я люблю сидеть в кресле, купленном в твоем городе, и читать свои английские stories.