Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Теперь я уже не боюсь, что нам не хватит на хлеб. Есть статус, есть пособие, его хватает на ту жизнь, к которой я была готова. А если буду еще жива, то года через два нам дадут – в два раза дешевле, немножко, правда, хуже и район хуже, – государственную квартиру, тогда можно будет себе позволить и хоть какие-нибудь поездки, хоть по Канаде. Марина же мечтает давно, и уверена, что это осуществится, поехать со мной в Италию. Дай Бог дожить.

Одиноко, Юрочка, по-прежнему, ужасно; выхода из этого нет никакого. <…> Я надеялась помогать Марине, так эту пакость и редактировать нечего, там только опечатки компьютерные исправить – и все[447]. Так что… <…> Вот это меня и мучит. Ах, это ли только? А ты, ты-то где? Господи, хоть бы еще разочек повидаться. Ведь бывают же чудеса. Вот Окуджаве сделали операцию на сердце, он совсем, говорят, погибал в Лос-Анджелесе. И деньги, естественно, собрали: с миру по нитке – поэту заплата на сердце…

«Санкт-Петербург»[448] меня потряс до основания. Хоть бы уж «Петроград», нет, вишь, недостаточно. То-то Святой Петр гремит своими ключами от ужаса. Все игрушки. А что Вы едите, если это можно спросить? Как живут старики и дети? Мама мне пишет, что на Украине не так страшно, дорого, но всего много на рынке и понемногу покупать продукты все-таки можно. Я очень надеюсь, что ты привез себе хотя бы витамины, чай и хоть что-то из продуктов. Увы, с этой публикой Маринина поездка в Союз – почти химера. Она все-таки очень надеется, страшно тоскует по Юре. И, конечно бы, повидалась с тобой – насколько бы мне было легче. <…>

Неужели так и пропала книга о Тютчеве? Как жалко!

Юрасик мой, дорогой, только живи, только не хворай, я пишу каждые две недели, не моя вина, что письма не приходят. Пиши и ты, не давай мне с ума сходить.

Целую тебя нежно.

Твоя Фрина

4/VIII-91

5 августа 1991 года

5 августа, ночью.

Не могу перечитывать свои письма к тебе, потому что вижу, что не умею сказать что-то важное, нужное тебе. Тяжело это. Ведь я привыкла разговаривать с тобой, и ты бы без слов все понял. А писать так трудно. Вот ты прислал мне уголок своего кабинета, и себя в нем, повесила над столом, смотрю и счастлива. Что сделать мне для тебя, как скрасить твое одиночество? Не знаю, не могу… Посмотрела на днях фильм Антониони «Blow Up», о котором ты писал в своей книжке о кино. Много гуляю. Странно, что главную радость мне здесь доставляет именно физическое отвлечение от всего: гимнастика и плавание. Может быть, приятно, что еще слушается тело, может быть, в этом далекие отзвуки Кемери? Я все-таки утешаю себя мыслью, что шаг мой не напрасен, потому что повеселела Марина, она говорит, что теперь у нее есть дом, а когда нас не было, некуда было возвращаться с работы, дома не было, у Феди всегда закрытая дверь и никаких общих разговоров или дел – только самое насущное. И мы ему совсем не нужны. Вероятно, это так нормально. А он ведь неплохой мальчик, без дурных наклонностей, ничего сугубо плохого не делает, но никак не помогает маме, почти не звонит ей, да и нам – тоже.

Такие дела. Поразительно, как вдруг из такого ангела в детстве вырос совершенный угрюмый, резкий и замкнутый Андрей[449]. Ситуация эта ранит Марину, но она старается относится к нему с пониманием, как и мы. Да и что делать…

Лучше всех приживается Виль. Ему здесь просто нравится, он не тоскует, иногда только мыслями о нашей любимой им даче он портит себе настроение. Читает русские журналы и газеты, очень много тренирует руку и ногу в специальном зале, даже научился вновь плавать, используя и парализованные руку и ногу – и почти всем доволен.

Марина счастлива своей небольшой, но очень уютной квартирой, о которой говорит, что это первый ее дом после родительского. Пока церковники дали ей на время первоклассный компьютер, свой она отдала Федьке. <…>

Юрочка, я заболталась, пишу тебе всякую чепуху.

Обнимаю тебя нежно.

Твоя Фрина[450].

8–9 августа 1991 года

Мой милый, мой дорогой друг!

Наконец сегодня – 8/VIII – получил твое письмо от 20 июля. Все с нами нечистый шутки шутит! Письма по почте теряет почта или еще кто-то. Я не получаю твоих писем, волнуюсь, схожу с ума, стараюсь себя уверить, что ты здорова и просто уехала в какойнибудь летний круиз «вокруг света на парусном судне», а ты просто сидишь дома под кондиционером (кстати, выяснилось ли, сколько он пожирает?).

Но с письмами явно какая-то ерунда. Ты пишешь, что в прошлом письме ошибочно назвала какого-то соседа Феди пуэртоамериканцем, когда он вовсе пуэрториканец. Но, друг мой, я такого письма вовсе не получал и почему Федя сотрудничает (или соседствует) с каким-то пуэрто-мексико-африко-американцем, представления не имею[451].

Тут был перерыв на 3 часа. Не переписка, а скачки с препятствиями.

Книжка, которую я посылал тебе, видимо, пропала бесследно. Вообще какая-то доколумбовская ситуация.