Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Я кончил книгу[452]. Она состоит из двух частей: первая теоретическая, посвященная внутренним механизмам культуры. В некоторых кардинальных вопросах пересматривает самые основы структурного подхода, но не так, как это делают французы, и – уж не так, как это делают доморощенные критики, а по-тартуски. Вторая часть – историко-культурная, охватывающая суммарно русский материал XVIII века. Задача – слепить эти два куска органично. В конце августа я с Наташей (племянницей) должен на 5 дней поехать в Венецию на конференцию. Очень не хочется никуда, а в Италию, в нескольких часах от Бергамо – места смерти Зары, – тем более. Но надо хоть немного взбодрить Наташу – она совсем в унынии, а если меня не будет, то ее уж никто не повезет.

В середине писания этого письма у меня была большая радость – прибежали Сильвия, Элен и Мартик и весело слопали весь пирог с вареньем, который приготовила милая лаборантка, которой я диктую. Как писал Пушкин, «а нам то и любо!»[453] (что слопали). Сейчас у тебя ночь (пока писал – верно, утро) и, наверное, не так жарко. Хочется верить, что ты здорова и что в эту минуту у тебя все благополучно. Бедная Марина все еще возится со своими подопечными? Как ее кинопланы? Я получил ее милое письмо, когда от тебя исчезли все вести. Это совершенно как на войне, когда нет связи, все провода перебиты и не знаешь, есть ли на том конце живой человек: «Брест, Брест, я Береза!» Так вот: «Монреаль, Монреаль, я Морковка[454], тебя слышу с перебоями, проверь связь!»

Я понимаю, что и тебе, и Марине грустно, что Федя делается, становится взрослым и самостоятельным. Не огорчайтесь – он, конечно, хочет почувствовать себя взрослым. Но очень мало кто из мужчин в глубине действительно к этому стремится – очень многие, как только им делается хуже, возвращаются душой в родное гнездо. Если Федю тянет из дома, то, следовательно, ему хорошо, он не чувствует себя слабым, и этому надо, хоть и жаль, что он вырос, радоваться.

Пока были всякие перерывы в писании этого письма, стемнело. Я совсем один в большой квартире, и так каждую ночь. Миша на своей даче, Леша на конференции. Вообще он нашел себе работу по вкусу – зам. директора по науке в зоостанции на берегу моря и почти в 9 часах езды от Тарту. Сейчас он переезжает туда, Кая и дети еще зиму будут в Тарту, а потом тоже уедут. Видишь, и у меня разлуки, но ведь нельзя же мешать молодым жить, как хотят. Всем сердцем обнимаю тебя и твоих.

Юра

Р.S. Тебе со мной было бы сейчас скучно – я совсем разучился быть веселым. А ведь умел…

9. VIII.91.

Тарту.

19 августа 1991 года

Юрочка, мой дорогой!

Что же такое происходит с моими письмами, которые просто не приходят к тебе, при том, что я пишу регулярно раз в две недели? Получила твое отчаянное письмо с криком «Отзовись!», при том, что я ни разу не нарушила обещанных сроков[455]. Горько и больно, и нечем помочь. Я сама измучилась, когда больше месяца от тебя ничего не было, дозвониться не удалось, а разговор с Наташей никак не успокоил меня. И вот пришел – через месяц – крик твоей боли…

Я только что вернулась после тринадцати дней, что провела в весьма странном месте, недалеко от Монреаля, нечто вроде дома отдыха для стариков, средний возраст там 75–80. Весело было! Но: я купалась в чудном озере, смотрела на дивную природу, которая очень напоминает Отепя:[456] озеро, холмы, поросшие лесом, и лес такой, как ты любишь, – весь заросший, с сухими пнями и деревьями, совершенно пустынный и безопасный. Я много бродила по лесу, думала и вспоминала «иные берега» и, в общем, отдохнула. Было много смешного, нелепого, но это все надо принимать как не имеющее значения.

Виль мужественно высидел в городе один. С ним все в порядке. К сожалению, в это же время отдыхает наконец в горах Марина. Но Федя дважды заезжал к деду, был и сегодня, в день моего приезда, и порадовал меня долгим разговором о будущей учебе и жизни (т. е. он бывает и хорошим, но только не с Мариной).

В глубине души, да и говорит об этом, Федька очень хочет повидать отца и вообще побывать в Москве. О Юре болит сердце у всех нас. Доходят кое-какие смутные сведения, что он в порядке, но ни одного письма ни от него, ни от его отца Марина не получает. Это грустно. Но поскольку изменить ничего нельзя, надо принимать как данность.

Юрочка, ты пишешь так неопределенно о болезнях, которые тебя мучат, но которые якобы «чепуха». Что это за болезни? Сердце? Голова? Какие-то следы операции? Не может ли тебе помочь сестра Ляля? О Господи! Сама ведь человек нездоровый… Я здесь случайно познакомилась с доктором, которая возглавляла много лет поликлинику писателей в Питере. Она знает Вовку[457], Макогона, десяток других многих, кому закрыла глаза. Очень тепло отзывалась о Виктории Михайловне.

Твое отчаянное письмо привез мне Виль – его довез ко мне за город на машине вечный паж Марины Лионель. <…> Ты пишешь о новой задуманной книге или уже начатой? О чем она? Конечно, самая главная? Друг мой дорогой, нежно обнимаю тебя.

Что твои ночи? Что твои дни? Что ты сам?