Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Вот ты и работаешь, мой друг, работаешь. А я? Можно сказать, что ничего не делаю, хоть старость пришла настоящая. Помнишь, как ты боялся, что, уйдя с работы, я буду тосковать дома? Но это как-то обошлось, я все находила себе разные дела. То же и здесь. Не могу сказать, что я тоскую от безделья, хотя всегда очень сожалею, что не думала никогда о старости в этом смысле и не припасла себе интересных дел. Так жизнь сложилась, таковы, что тут хитрить, мои способности. Но, разумеется, на чужой стороне отсутствие настоящей работы тягостно. Сколько я могу тебе писать о прогулках, о красоте канадской осени, о моих физ. и прочих плаваниях? Иногда с грустью чувствую, что говорить, только говорить хочу с тобой, что нет сил писать и не о чем: все, что я чувствую, ты давно знаешь, как ты мне нужен каждую минуту, ты должен чувствовать. Падают, падают красные канадские кленовые листья; один из них посылаю тебе на память. Если это письмо дойдет (непонятно, в какую страну – и через какую землю).

Мы жадно ловим всякие новости по радио и в газетах. Но иногда кажется, что краски сгущены, а иногда, наоборот, что там у вас ужас что творится, даже представить себе трудно. <…> Особенно тяжело мне представлять, как ты один, совсем один, в большой квартире, особенно ночью. Да вот и Леша уехал. Что же так круто ведет нас жизнь?

Веришь ли, мой дорогой, что Марина живет всего в небольшом квартале от меня, а кажется, что за тридевять земель, так бывает одиноко. Я понимаю, что это нормально, что понимаемая ею свобода – это свобода от каждодневного общения со мной, и от звонков по телефону в том числе. Я не сужу ее. Но жизнь почему-то, моя жизнь, каким-то образом направлена только в сторону ее интересов и желаний. Кроме того, что это неправильно и ей вообще об этом ничего неизвестно, – это очень утомительно для меня и рождает какие-то странные, неоправданные и даже глупые обиды. А избавиться никак не удается. <…>

Как, дорогой мой, пережил ты первую годовщину кончины Зары? Весь день вчера думала о тебе, вспоминала Зару в Москве, в Тарту. Лил дождь, даже выйти не хотелось. Я, как и ты, разлюбила дождь. Еще два дня назад было так тепло – бабье, или индейское, как его тут называют, короткое лето. А вчера и сегодня настоящая осень и холод. <…> Марина все сидит над сценарием, пишет и переводит анекдоты. Мне ее комментарий кажется немножко примитивным, а канадцы – дети считают, что это интересно. Но надо, чтобы кто-то захотел издавать эту книжку. С постоянной работой пока ничего не слышно. Здесь без связей вообще трудно, а сейчас, при рецессии, особенно. <…> Но еще она не искала преподавательской работы, еще есть какие-то возможности, тем более что знакомства Марина умеет завязывать; ее прекрасный английский очень, очень важен.

Юрочка, как двигается книжка? О чем она? Это в духе твоих новых идей или другое?

Ты бы написал мне, надо ли на конверте писать «СССР» или нет? Надо ли писать «Через Финляндию», как было написано на твоем конверте в последнем письме ко мне?

Будь здоров, мой дорогой, до следующего письма.

Твоя Фрина

26.10.91

18–19 ноября 1991 года

Мой дорогой, мой единственный, мой далекий друг!

Я долго не писал тебе, т<ак> к<ак> был в разъездах – ездил читать лекции в Прагу. Т<ак> к<ак> трое суток в поезде – для меня слишком тяжко, а самолеты теперь подорожали до безумия, я рискнул поехать один (это же был своего рода опыт). Все прошло как нельзя лучше. Правда, первые сутки были не очень удачными: меня поместили в отвратительной гостинице почти за городом, где забыли включить отопление, а буфет не работал изза болезни какой-то дамы. Но через сутки я переехал к друзьям, и дальше все было отлично. В Праге я читал лекции в большом количестве. Это тоже был эксперимент «на выживание». Могу похвастаться – прошел он удачно. А ведь читать приходилось в смешанной аудитории, где 50 % – студенты, не очень свободно знающие русский язык, и 50 % – ученые высшей квалификации. К тому же, как ты знаешь, способность чтения у меня пострадала. Поэтому все приходится делать по памяти – работа не слишком легкая. В свободное время я, отказавшись от помощи спутников, с меланхолическим грустным удовольствием бродил по милой Праге, где я бывал в 1966 и 1967 гг. Оказалось, что я все помню, но все сжалось в какое-то единое время. Вообще я сейчас живу в памяти больше и с большей внутренней интенсивностью, чем в настоящем. Оно дальше от меня и мало меня интересует.

Книгу я кончаю – т<о> е<сть> уже несколько раз объявлял, что кончил – все, амба! – но как та украинская чушка, которая зарекалась кое-что исты, принимаюсь еще и пишу новые главки. «Пишу» – это метафора – диктую двум милым помощницам по очереди. А поскольку я забываю, что написано, а что нет, получается каша, мне самому весьма противная.