Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

У нас все издательские дела движутся через пень в колоду: государственные издательства лопаются, а частные проявляют много энергии, но полное неумение работать. Планов много, но книги почти не выходят. Процветает лишь большое число мошенников, которые второпях очень плохо переиздают (или просто воспроизводят наугад) разные книги 20-х гг. и сбывают их по фантастическим ценам. Рынок все поглощает, т<ак> к<ак> господствует типично русское представление – есть нечего, будем покупать книги. Вот чехи покупать книги перестали. (Тут мне пришлось прервать письмо на два дня – продолжаю.)

В данную минуту я зол, потому что мне больно: топлю ванну и схватился рукой (старый дурак!) за уголь, спрятавшийся в золе, – сжег те самые кончики пальцев, которыми сейчас бью, сжав зубы, по машинке, – не герой, а дурак! Но все люди вокруг злы по другим причинам: люди – странные животные, когда им нечего кусать – начинают кусать друг друга. Голода пока нет, но все его ждут и заранее звереют (про запас). Как я рад, что ты избавлена от этих переживаний. А у меня сестры в Питере, в котором от переименований еды не прибавилось, зато прибавилось коррупции.

Вы бы ребенку (т<о> е<сть> тебе) теперь показали
Светлую сторону – рад показать.
(Некрасов, «Железная дорога», см. дальше.)

А светлая сторона состоит в том, что я кончил книгу. Не ту маленькую, которая застряла в Лен<инградском> – или П<е>т<ер>б<ургском> – «Писателе» (там ранняя редакция, которая еще совсем сырая) и не ту, что застряла где-то в Лен<инградском> или С<анкт->П<етер>б<ургском> «Искусстве», и <не> тот мой трехтомник, который, как умирающий, шевелится в Таллине[467], а совершенно новую, которая (10 авт. л.) если появится, то будет, как мне кажется, ГЛАВНАЯ КНИГА[468].

Может быть, это бред собачий, но мне сейчас кажется иначе. Ведь и мыльный пузырь, пока не лопнет, блестит. Вот так, как ты любила говорить, «то гульба, то пальба»[469]. К счастью, последнее пока метафора.

Карамзину перед смертью захотелось плюнуть на свою «Историю», сесть на парусный корабль и уехать на какие-то далекие острова[470]. Мне тоже хочется. Но чтобы корабль был непременно парусный и подымался и опускался на крутых зеленых волнах. И чтобы, кроме матросов и пьяницы-боцмана, на корабле были бы только мы двое…

Обнимаю твою душу и целую ее, мой дорогой друг.

Сердечный привет Марине, дай ей Бог удачи в ее плаванье.

Мужчинам твоим жму руки.

Всегда твой.

Р.S. Перечитывать и исправлять ошибки я не могу по состоянию зрения. Прими так.

12 ноября 1991 года

Юра, дорогой!

Сегодня уже месяц и три дня, как от тебя нет письма. Я не только беспокоюсь, как всегда о тебе, но – теперь – страшно боюсь, что это обозначает вообще отсутствие связи между Эстонией и Канадой, поскольку, может быть, через Россию письма не идут. <…> Моя попытка узнать здесь, как писать письма к вам, не увенчалась успехом: здесь не знают. Такие дела. А как, при этом, мне трудно писать, как страшно, что все это проваливается, как в дыру…

Новостей особенных нет вовсе. Отметили скромно день рождения Марины – ей 40 лет! Было, кроме нас, пять человек ее друзей, не очень близких. А для нее теперь это нормально. Я много ей помогала, в общем это даже не было и днем рождения в нашем понимании: так, посидели, выпили вина, именинницу даже как-то и не замечали. Где там русские тосты за здравие, где комплименты?.. Каждый в уголочке говорил о своем. Федька порадовал ее вниманием и добрым расположением – за то спасибо. Читаю Бунина, слушаю русские романсы и рыдаю, как все и всегда эмигранты, вот до чего дошло. Опротивел мне английский с их никчемными халтурщиками-преподавателями, а одной как-то уже не хочется. Виль наконец попал к врачу-невропатологу, который его очень хвалил за «работу» по восстановлению после очень обширного инсульта (это он увидел, т. е. врач увидел, на томографической пленке). Он считает его здоровым человеком. Только я вижу, как постарел Виль, да и я, за этот год, что мы здесь. Я уже тебе не раз писала, что живу только делами и жизнью Марины, ибо больше нечем. Я понимаю, что это не очень правильно и хорошо, но что же делать, если своего ничего нет, а воспоминания причиняют такую боль, что было бы легче, если бы все не помнилось, да еще с такими подробностями…