Юродивая

Ее оттащили солдаты за шкирку, чертыхаясь, грозя мне кулаком, обещая расстрелять меня прилюдно, на виду у всей резервации. Я убежала в барак. «Что за собачьи визги?..» — «Да натравливают, учат, чтобы нас загрызли, если что, если мы попытаемся…» В углу барака, на скученной соломе, умирала старуха. «Доченька… и иконки у меня нету, чтобы перед смертью помолиться…» Я сделала ей икону: раздобыла у старика иголку, воткнутую им на всякий случай в портянку, выдернула из головы сначала золотой, затем седой волос, в иглу вдела, вырвала из своего мешка клок, вышила своими волосами на тряпице лик Спаса— золотой, серебряный. Натянула ткань на обломок доски. Прибила двумя гвоздями, выдернутыми из бревен барачной стены. Перекрестила: освятила. «Вот тебе, бабушка, икона. Спас с тобой. Помолись. Возьми в путь». Я положила иконку ей на грудь, всунула в дрожащие изморщенные руки. Из старухиных глаз покатились крупные слезы. «Дай тебе Бог, доченька, выбраться отсюда».

Ночью я услышала за стеной глухое, тихое повизгиванье. Переступая через спящие тела, добралась до двери, открыла. На пороге стояла моя собака. Ее черная густая шерсть была припорошена мелкой снежной крупкой. Я села на корточки, обняла зверя. Погрузилась лицом в теплую родную шерсть. Как хорошо, что ты пришла. Ты любишь меня. Я люблю тебя. Выведи меня. Спаси меня отсюда. Я должна быть в Армагеддоне на свободе. Я должна быть свободной, любящей и смело сражаться. До тех пор, пока…

Собака ткнулась носом мне в руку, безмолвно сказав: «Идем».

Мы пошли. Мы осторожно прошли мимо чернеющих головешками на снегу бараков. Мимо спящего поста, освещенного тусклым пыльным фонарем. Мимо вышки, на которой спал, выпив водки из запретной бутылки, молоденький солдат с черной повязкой на рукаве, уткнув разгоряченное лицо в воротник бушлата. Дошли до ворот. Они были закрыты. Обвиты тернием проволоки изнутри и снаружи. Моя собака носом сказала мне: «Наплюй. Присядь на корточки. Увидишь кое-что». Легла на брюхо, положила морду на снег, поползла. Я легла на живот, поползла вслед за ней. Под воротами в снегу собачьими лапами был вырыт лаз. Умница. Для зверя широк, для человека узок. Лезь ты первая. Она скользнула, мелькнул черный хвост. Я сжала плечи, выдохнула воздух, чтоб вышел из ребер до капельки, вытянулась длинной щукой, полезла головой вперед, тараня слежалый сугроб, снег набивался мне в ноздри, в рот. Ободралась. Исцарапалась. Воля. Вот она, воля.

Мы бежали с моей собакой к чернеющей спутанной шерстью лесной гряде. Нас далеко было видно на белом снегу. Расстреливай — не хочу.

Но спал на дозорной вышке солдат, напившись водки, и горели над лесом синие и серебряные звезды, как собачьи глаза, и преданно, любовно смотрела на меня моя собака, радуясь, что я на свободе, что свободна наша любовь, что она сейчас пойдет со мной, визжа и скуля, до того края, где обрывается вой и только снег, снег идет, не тая на открытых в небо глазах.

И вот я в сердце твоем, Армагеддон. Собака идет рядом со мной, поднявши уши. Слушает время. Какие старые дома в тебе, Армагеддон! Какая роскошная лепнина, резные наличники, крыши с чугунными коньками, фронтоны в цветных изразцах… Красный кирпич стен, изгрызенных выстрелами. Вывески вертикально висят. Читаю: «РЕСТОРАЦIЯ», «БУФЕТЪ», «БАНКЪ», «НОВАЯ АМЕРИКА»… Есть хочу! Накормите человека и зверя! Пытаюсь прорваться в заштатный ресторанишко. Мне и собаке нужен кусок хлеба. Ах, это не ресторан, а старый вокзальный буфет, только вокзал сейчас, в Зимнюю Войну, не принимает поездов, рельсы разрушены, билетерши в кассах поумирали, лишь один «БУФЕТЪ» остался… ну, хоть булку сухую дайте, хоть холодное вареное яйцо, куриную ногу, всю в пупырках!.. Иди, иди отсюда. Топай, бродяжка. А собака породистая. Дрессированная. Валяй, езжай домой, железных повозок уже нет, все повзрывали, остались только конки, так лошади вагонетки по старинке и тянут… Буфетчик, дай переночевать!.. Тут тепло… Пахнет чаем, кофием… «Ступай отсюда. Есть гостиницы, девушка. Ночлежки. Дома для странников. Там и спи. И собаке чего отломится». Побредем, собака, дальше по снегу, сирота казанская!.. А на улицах, невзирая на выстрелы и канонаду, безумные синематографисты снимают первую фильму — и стрекочут допотопные камеры, и жеманится перед объективом кокотка в кружевах, и ползают вокруг неуклюжих машин люди — черные букашки, малые козявки, посягающие на создание необыкновенного, на владение миром, на владычество друг над другом… О сиротство мое. Великое одиночество мое. Ты со мной. И нет тебе конца.

И услышала я голос с неба, говорящий:

«НЕ БОЙСЯ СИРОТСТВА. ОНО ДАНО ТЕБЕ, КАК НАГРАДА».

За что, кричу я, подняв голову к падающему снегу, за что?!.. Чем я заслужила?!.. Чем провинилась?!..