Еще во времена языческого Рима император носил звание верховного жреца (pontifex maximus). Эта традиция сохранилась и в христианской Византии, хотя титул великого понтифика применительно к императору формально не использовался со времен Грациана (375–383). Но все равно: «…с тех пор, как они (императоры. — С. Д.) сделались христианами, от них начали зависеть дела церковные, и по воле их бывали и бывают великие Соборы»[214], — писал в V в. церковный историк Сократ. Константин I называл себя «епископом внешних дел»[215] церкви (подчеркивая таким образом свою административную, но не догматическую роль). Василевсы ранней Византии почитались как защитники (дефенсоры или экдики), носили титул «святой» (αγιος), не будучи священниками по сану, могли участвовать в службе, имели право в определенных случаях входить в алтарь и причащаться отличным от простых мирян способом (из потира). Они решали вопросы веры на соборах (как будет видно далее, Юстиниан делал это весьма активно).
Были те, кто считал священство выше царства — например, Иоанн Златоуст: «…Поистине, власть священства больше власти царской, и постольку больше, поскольку царю вверены тела, а священнику — души. Один разрешает долги денежные, другой — долги грехов; первый действует принуждением, второй — увещанием: первый владеет оружием чувственным, второй — духовным; первый ведет войну с варварами, второй — с демонами…»[216]
В плане политическом идеальной формой отношений православной церкви и царя, сложившейся в основном к середине VI в. и продержавшейся до падения империи, была симфония — «согласие». Симфония заключалась в признании равноправия и сотрудничества светской и духовной властей. «Если епископ оказывает повиновение распоряжениям императора, то не как епископ, власть которого, как епископа, проистекала бы от императорской власти, а как подданный, как член государства, обязанный оказывать повиновение Богом поставленной над ним предержащей власти; равным образом, когда и император подчиняется определениям священников, то не потому, что он носит титло священника и его императорская власть проистекает от их власти, а потому, что они священники Божии, служители открытой Богом веры, следовательно — как член церкви, ищущий, подобно прочим людям, своего спасения в духовном царстве Божием — церкви, в познании богооткровенной истины, в истинном богопочтении»[217].
Василий Великий, учитель церкви IV столетия, в своем 79-м «Нравственном правиле» сформулировал мысль, которая никогда не отвергалась православием: «Высшим властям должно повиноваться во всем, что не препятствует исполнению Божиих заповедей»[218].
Юстиниан в отношении веры свою роль представлял предельно ясно: «Заботою нашею было и есть охранять мир святой Божией и апостольской Церкви, как требует справедливость, и осуждать то, что в каком-нибудь отношении является противным православной вере»[219]. Еще на заре своего правления, в 530 г., император сделал очень важный шаг: он приравнял церковные каноны к государственным законам, постановив: «Что дозволяется или запрещается первыми, то дозволяется или запрещается последними: посему преступления против первых не могут быть терпимы в государстве, по законам государства»[220]. Соответственно, с Юстинианова времени в Византии установилось, что светские законы не могут противоречить церковным правилам. Через пятнадцать лет 131-й новеллой император приравнял к светским законам и постановления первых четырех Вселенских соборов[221].
В предисловии к одной из своих новелл 535 г. (знаменитой VI, об управлении церковью, адресованной столичному патриарху Епифанию) Юстиниан писал: «Величайшими у людей дарами Божиими, данными свыше по человеколюбию, являются священство и царство. Первое служит делам божественным, второе начальствует и наблюдает над делами человеческими; и то и другое происходит от одного начала и гармонично обустраивает (κατακοσμουσα) жизнь человеческую — и ничто так не важно для царствующих, как почет иереев, которые за них вечно молят Бога. Ибо если первое будет совершенно безукоризненным и удостоится у Бога благорасположения (παρρησιας), а второе будет по справедливости и подобающим образом обустраивать (κατακοσμοιν) порученное ему государство, то наступит некое доброе согласие (σιμφωνια τις αγαθη), которое обеспечит все какие ни есть блага роду человеческому. Поэтому (τοινυν) мы усерднейшим образом печемся как о догматах божественной истины, так и о почете иереев, при наличии и вследствие которого, мы уверены, нам будут дарованы от Бога великие блага — причем те из них, которые уже имеются, мы сохраним в целости, а те, что мы до сих пор не получили, приобретем. Но все это может совершиться по-доброму и подобающим образом, только если делу будет положено достойное и богоугодное начало. А оно, как мы полагаем, возможно лишь при соблюдении священных канонов, каковое нам заповедали истинно воспеваемые и поклоняемые самовидцы и сподвижники Бога и Слова — апостолы, а святые отцы сохранили и протолковали»[222].
Пожалуй, лишь два римских императора перед ним так много умствовали по поводу места человека в мире, отношений между земным и божественным, о природе высших сил: Марк Аврелий (впрочем, тот старался лишь для себя) и Юлиан Отступник. Юстиниан же из всех византийских императоров оказался самым плодотворным в смысле разработки и узаконения правил, по которым взаимодействуют религиозный институт (церковь) и государство. За оставшиеся без малого девятьсот лет после его смерти византийцы многого достигнут в осмыслении принципов взаимодействия церкви и общества, духовной и светской властей, но в целом все это так или иначе будет основываться на идеях Юстиниана. Современный греческий богослов А. Геростергиос остроумно заметил, что «с одной стороны, многие законы (Юстиниана. — С. Д.) своими вступлениями напоминают церковного писателя, а с другой стороны, некоторые богословские произведения имеют такие вступления, как если бы это были законы, обязательные для всех граждан»[223].
О. Иоанн Мейендорф писал, что успех монофиситства во многом был обусловлен тем, что у сторонников IV Вселенского собора на протяжении всего доюстинианова периода не хватало крупных богословских умов: «В царствование Льва I, Зинона, Анастасия и Юстина I ни одного из халкидонитов нельзя даже рядом поставить с богословским блеском Филоксена Маббугского или Севира Антиохийского, вождей монофизитской партии»[224]. Именно Юстиниан оказался тем самым «богословским умом», благодаря которому халкидонская традиция возобладала в православии. Можно спорить о том, что явилось основной причиной такого исхода — теологические способности императора либо административные, — но тот факт, что нынешнее православие без Юстиниана могло стать совсем иным, сомнений не вызывает.
Императору заниматься подобными «высокими материями» гораздо труднее, чем монаху или епископу. Ведь размышления о божественном требуют времени и штудирования книг. Ничего подобного тому, что вышло из-под пера Юстиниана, невозможно было бы создать без знания «литературы религиозного содержания» того времени. Как само собой разумеющееся, чуть ли не мимоходом, император то здесь, то там помечает: «это мы узнали из Священного писания», «об этом сказано в Священном писании и у святых отцов». В его произведениях ученые нашли ссылки на десятки авторитетных богословов или, напротив, ересиархов, с которыми он полемизировал. И если для духовного лица это — основной вид деятельности, то правитель многомиллионной империи взять «творческий отпуск» для работы над проблематикой халкидонских определений или вопроса о «трех главах» по понятным причинам не мог. Поэтому Юстиниан поражает дважды: во-первых, тем, что он в принципе оказался способен трудиться на столь сложном поприще, и во-вторых, тем, что преуспел он в этом сильнее многих современников, не занятых управлением государством.
Ну а то, что Юстиниан свои трактаты писал лично, подтверждается не только многоликим Прокопием, но даже идеологическими противниками василевса, такими как Факунд Гермианский или епископ Карфагена Либерат.
Под именем Юстиниана, помимо законов, известны написанные по-гречески отдельные произведения[225]:
Тропарь «Единородный сыне Божий, безсмертный сый…» (535 г., авторство предполагается);
Исповедание веры, направленное папе Агапиту (535 или 536 г.);
Трактат против Оригена, адресованный патриарху Константинополя Мине (около 543 г.);
Трактат против монофиситов, адресованный египетским монахам (рубеж 530–540-х гг.);
Первая книга против «Трех глав» (545 г.);
Вторая книга против «Трех глав» («Исповедание правой веры», ок. 551 г.);
Догматическое послание александрийскому патриарху Зоилу (между 539–551 гг., не сохранилось);
Послание Пятому Вселенскому собору о Феодоре Мопсуестийском (553 г.);
Трактат против Оригена, адресованный Священному собору (неизвестно какому; обычно его приурочивают к Пятому Вселенскому);
Полемический трактат против произведения в защиту «Трех глав» (ок. 555 г.).
Кроме того, до нашего времени дошли письма, в той или иной степени посвященные догматическим вопросам: десять писем римскому папе Хормизду, письмо папе Иоанну II (8 июня 535 г.), архиепископу Юстинианопольскому Иоанну (до 550 г.), епископу Мопсуестийскому Косме, патриарху Константинополя Епифанию, письмо Пятому Вселенскому собору о папе Вигилии (26 марта 553 г.) и еще два письма, приписываемых императору.
