Ювенилия Дюбуа

Думается, срыв переговоров произошел от недостатка интимности. Или всевышний не узнал меня под маской, которая так сильно меняла облик, но украшала его для людей извне.

К уже озвученным раздражителям добавилась мания преследования. Начало казаться, словно вот сейчас из-за очередного угла появится отец или мама. Тогда меня публично начнут ругать, после забрав насильно домой. Что со мной будет, если взрослые узнают?

Глаза облизывали каждого прохожего, стараясь не пропустить ни одного. Я должен был точно знать, что среди всех этих незнакомых людей не затесались родные и знакомые. Точно… Ведь есть мамины и папины друзья, прекрасно знающие меня в лицо. И если шанс встретить родителей равнялся процентам эдак двадцати, то со знакомыми дела обстояли куда хуже. В памяти выползли воспоминания о многочисленных маминых подругах, живущих территориально где-то поблизости. Они точно расскажут родителю, и тогда жди беды.

Ребята заметили мой растерянный вид. Теперь они смеялись: «Ты выглядишь так, будто в штаны наделал» — говорят они мне. Сил ответить что-то в супротив — никаких, разве только постараться выставить позорную правду в свете иронии.

Я озвучиваю переживания, стараясь облагородить личные страхи небрежностью и смехом. Выглядит это крайне жалко. Маска окончательно спадает. И теперь, совершенно голый, я иду в магазин за дисками, слушая унизительные шутки в свой адрес. Стоит ли их повторять?

Пока надо мной смеются, вспоминаю бедолаг, над которыми вечно смеялись прочие друзья, а я, не желая быть «не как все», подключался к общему шабашу. Возможно, это и есть возмездие вселенной. А раз так, то я принимаю его стойко, хоть и с покрасневшим лицом, и прижатой к телу рукой.

Больше всего в этом эпизоде меня печалит собственное поведение. Самая жалкая позиция, когда ты начинаешь смеяться со всеми над собой, чувствуя ущемлённую гордость. Другое дело, когда люди просто могут смеяться над собою, тем самым обезоруживая насмехателей. Мой смех и моя покорность стали олицетворением тщедушности.

Если бы меня оставили одного, то слёзы снова перекрыли обзор на внешний мир, оставив наедине с внутренним, но что есть внутренний мир ребёнка?

Это как в сказке про волка и трёх поросят. И дети — те самые поросята. Я не исключение. Мой внутренний мир в лучшем случае оказался соломенным домом, который волк с лёгкостью сдул, после проглотив беззащитную зверушку.

Череда подобных неудач должна была закалить характер, но Бог и мама учили терпению. Они учили прощать людей, быть уступчивым и скромным. Границы моих интересов и желаний никогда не выходили за границы дозволенности. И теперь, когда реальная жизнь всё чаще давала повода для роста — я прибегал к оцепенению и бездействию, так хорошо развившемуся в организме. Эдакие микробы для переваривания окружения, перерабатывающие фекалии в том месте, где никто не видит. А если приспичило на улице — терпи. Придёт награда. Ты пожнёшь плоды, вот только когда это будет — не ясно.

Просимые блага у всевышнего нужны только в материальном мире. Награда же духа должна прийти в момент, когда не останется материальных нас. Я слишком поздно пришел к подобным заключениям и «лучше поздно, чем никогда» — тут не особо работает.

Мне хотелось бы верить в то, что никогда не поздно узнать что-то новое, а затем этим пользоваться, но увы, у «поздно» есть свои границы, когда действительно может быть хана.

Зачем находить великую любовь на закате? Зачем иметь много денег, если ты неизлечимо болен? Зачем увлекаться чем-то новым, когда ты не успеешь развиться до уровня, чтобы занять желаемую нишу? Зачем всю жизнь не видеть белого света, только чтобы можно было в старости позволить себе то, что тебе уже не надо?

Молодость всегда будет связана с материальным, также как здоровая старость будет тяготиться к духовному. Это физика и жизнь её дающая, доказывающая каждый раз своими законами мою правоту. Или, по крайней мере, правильно взятый курс мышления.

Домой я возвращаюсь с небольшим опозданием. Моего отсутствия никто не заметил.

Май. Шли последние дни перед долгожданным летом. Годовые оценки сформировались, и я благополучно заканчивал четвёртый класс без долгов.

Каждый из учащихся чувствовал на своей голове лучи восставшего солнца, отвлекаясь от последних тем занятий на пение птиц за окном.

Одна из зародившихся традиций класса — обсуждать масштабные планы на лето. Каждый из нас клялся провести беззаботные деньки с умом, но каждый раз, когда наступало это священное время, мы прожигали его на леность и дуракаваляние.

Я с наслаждением представлял, как смогу отдаться стихии прохождения бесконечных игр, питаясь быстро завариваемой лапшой и ложась спать позже двенадцати. У меня снова появится много времени на свои шалости, гармонично сглаживающие углы несовершенства бытия. Да и нужно ли говорить, что на тот период меня совсем не интересовало будущее, казавшееся таким далёким и почти неисполнимым?