Южное солнце-4. Планета мира. Слова меняют оболочку

— Вы мое пиво скинули со скамейки, пока я пошел помочиться по малой нужде в кусты, — пошатываясь, сказал с уклоном в интеллигентность, чтобы не травмировать даму моего сердца. Нагнулся. Поднял с травы бутылку, показал ее нам — мол, все без обмана, опрокинул горлышком вниз, демонстрируя, что по нашей вине ни капли в ней не осталось.

— Одна бутылка в руках — лучше, чем две на витрине, — кивнул я, сглаживая обстановку.

Но…

— Ладно! Ладно! Хватит плавать по-собачьи! — вспылил мужик. — Гони «рваный»!

Я примирительно улыбнулся, догадываясь: передо мной специфический подвид бандитского рэкета, направленный на влюбленных. Эти воздушные создания, по худосочному представлению грабителя, готовы без сопротивления «разбашляться» на рублишко — лишь бы не испортить праздник первого свидания.

Но представление представлению — рознь.

По моим представлениям, тоже, быть может, худосочным и заимствованным из фильмов, не очень-то приятно признаваться в присутствии девушки, что карманы пусты. В особенности, на начальной стадии ухаживания. И я сделал вид, что полез в укромную боковину пиджака за деньгами. Затем с той же примирительной улыбкой развел руками.

— Бумажник дома забыл, — отозвался популярной киношуткой.

— Улыбка красит мертвеца, а тебе улыбаться нечего, — угрожающе сказал рэкетир и постучал лезвием ножа по стеклу.

Не учел человек-два уха, что дребезжащий звон бутылки отзовется во мне ударом судейского молоточка по медному гонгу. И пять секунд спустя, оглушенный нокаутирующим апперкотом по челюсти, свалился навзничь, головой в сторону театра оперы и балета, ногами к будущей моей «альма матер» — Латвийскому госуниверситету имени Петра Стучки.

— Пойдем! Пойдем! — заторопила меня Лариса, вся из себя еще разобранная, как и положено после гипнотического наваждения.

— Пойдем.

И опять, потеряв нить мысли, мы шли, как сомнамбулы. Назад к переходному мостику через канальчик, улочками Старой Риги, мимо древней церкви с золотым петушком на шпиле, к набережной, и вдоль по булыжной мостовой, к Интерклубу. Тут родная стихия, никто не прицепится и не начнет сшибать «рваный».

Стеклянная дверь. Ковровая дорожка. У стены полированный стол, за ним коренастый дядек в штатском, но с военной выправкой.

— Ваше удостоверение.

Предъявляю, хотя охраннику хорошо знаком. Здесь, когда газета на выпуске, мы чуть ли не днюем и ночуем.

— С девушкой?

— С девушкой.

— Сегодня ни одного иностранца.

Что мне иностранцы? Для меня и Лариса — иностранка. А то и инопланетянка.

«Привет, селенита!» — слышу в себе и радуюсь жизни.

«Привет! Привет! — отзывается во мне. — Курс — норд-ост, не ошибешься!»

И вперед по курсу…

Слева от входа — две редакционные комнаты «Латвийского моряка» и спортивный зал со столом для игры в пинг-понг, справа бар, где я мог посидеть и в долг.

— Курс — норд-ост, — сказал я себе, — право руля!

4

Флобер в 1852 году говорил: от «старой литературы» требовалось приправлять горькую мораль сахарной пудрой искусства, чтобы угодить французскому вкусу, а в задачи «новой литературы» входит обязанность перемешать гран поэзии с безвкусным порошком из общей морали и общих идей.

Флобер говорил. Продвинутые ученики его слушали. Присутствующий на лекции российский толмач переводил для своих не менее продвинутых современников.

Так рождался реализм. А потом в попытке привычного заимствования, однако перепутав кое-что в переводе, продвинутые потомки нашего толмача породили на российских просторах соцреализм — «изображение действительности в форме, доступной партии и правительству». И новый изм совершил невозможное: поглотил время, в котором мы жили. То, реальное, не приправленное фантастическими домыслами, превращающими на бумаге живого человека в биологический робот. И вот, если остановиться — оглянуться, то сзади откроется пустыня. А ведь как хочется взглянуть в глаза прошлому, увидеть его без ретуши, естественным, живым, и таким же, естественным, живым воссоздать на бумаге, чтобы вернуть уворованное литературе.

Этим и занимаюсь, помня: правда под ногами не валяется, она скрыта во времени.

А время — во мне. Из меня его уже не выкрадешь, такого соцреализма еще не придумано.

* * *

В небольшом баре, на десяток столиков, ощущение времени уходило на побывку в карман — к тому трояку, который обычно, когда был в наличии, контролировал количество выпитого. Никаких намеков на день сегодняшний: ни лозунгов, ни призывов партии — желтыми буквами на растянутом вдоль стены кумаче. Вроде бы, все должно быть наоборот, и воленс-неволенс, всяк сюда входящий обязан прикоснуться к азам политграмоты.

Но так казалось не посвященным…

Парадокс?

Отнюдь!

Попробуйте заставить какого-нибудь, предположим, сенегальского моряка, потомка африканских корсаров, поговорить о досрочной выплавке стали или взятых к празднику Октября соцобязательствах, и увидите, как лицо его вытянется, глаза выгорят до пепельной тусклости, и он опрокинет в себя, обрусев за одну политинформацию, граненый стакан водки. А начнете расписывать деяния миротворца Брежнева, тут же взорвется на плохом английском — хорошего не знает: