Южный крест

Он вернулся ровно через две минуты. С подносом. На нем стаканы с водкой и тарелка с копченой колбасой. Нарезана тонкими ломтиками. Все стояли в тех же позах, что и две минуты назад, — кучно, тесно, и только Жердин немного поодаль, медленно и выжидательно снимал перчатки.

Соболевский глянул, все понял: командующий намерен выпить вместе со всеми и отпустить. Он вдруг по-мальчишески обрадовался, что вот командующий не все знает, может ошибаться. Нынче будет по-другому. И будет вот сейчас. Но вдруг испугался, что, может, и не надо подсылать лейтенанта Андрющенко, не следует подавать на отдельной тарелке… Но было уже поздно переиначивать. Он сказал:

— Прошу!

Кто-то крякнул, кто-то откровенно потер ладони и засмеялся. Все потянулись к подносу, разобрали стаканы и повернулись к Жердину.

Были те секунды недоумения, замешательства, даже испуга, когда еще никто не успел понять, но все почувствовали, что произошли ошибка и неприятность, когда стыдное не прорвалось еще, но подступило совсем близко, вплотную, жарким вопросом: почему?

Командующему не хватило стакана.

Это что?..

И Жердин еще не понял, не осознал. Но перестал снимать перчатку. Дрогнул бровью.

Еще никто не успел понять.

Именно в этот момент вошел лейтенант Андрющенко. Лицо его пылало, на вытянутых руках держал тарелку. На ней бумага и стакан водки. Все поняли, что нет никакого недоразумения, никакой оплошности, дело вовсе не в том, чтобы подать командующему отдельно…

Лейтенант Андрющенко, четко вдавливая шаги, направился к Жердину. А глаза, налитые испугом и восторгом, косил в сторону, на полковника Суровцева. Казалось, не было дела ему ни до кого, существовал один полковник Суровцев.

Воцарилась немая тишина. Был слышен только тугой шаг лейтенанта.

Майор Соболевский стоял ни жив ни мертв и, лишь когда командующий взял стакан и радиограмму, словно пришел в себя: глотнул, хлебнул воздуха. Почувствовал, как кровь хлынула к лицу, мгновенно залила жаром ноги и руки.

— Друзья мои! — сказал Жердин. Помолчал, повторил тише: — Друзья мои.

Лицо его было спокойным, как всегда суровым, и только бумага в руке почему-то дрожала. Да во взгляде прибавилось блеска, словно капнули в глаза по светлой теплой росинке.

— Постановлением Совета Народных Комиссаров Григорию Ильичу Суровцеву присвоено звание генерал-майора!

Вскинулся радостный говор, все потянулись к Суровцеву. Кто-то крикнул:

— Качать генерала!

Суровцев стоял растерянный, стакан в руке дрожал, водка расплескивалась. Он не видел, не замечал этого, вытягивал шею, смотрел на командующего, словно хотел удостовериться…

— Григорий Ильич…

Жердин шагнул, поднял стакан. Все чокнулись, выпили залпом и заговорили громко, наперебой, не слушая друг друга, потянулись к начальнику штаба. Жердин кого-то отстранил, отодвинул… Обнял Суровцева и минуту держал в объятиях, словно хотел почувствовать всего, до последней косточки. Наконец отпустил, отстранился, сказал:

— Спасибо, Григорий Ильич. Иной раз думаю — без вас не смог бы работать.

Суровцев глянул на командующего усталыми глазами:

— Благодарю, Михаил Григорьевич. У нас общее дело — от Верховного до рядового. — И попросил: — Дайте радиограмму.

Прочитал, посмотрел поверх голов долгим взглядом, точно хотел увидеть сквозь дощатую обшивку, далеко от Сталинграда… Может быть, хотел увидеть жену и детей или тех, кто доверил ему, произвел в генералы. Не меняя позы, выражения лица, тихо повторил:

— Благодарю.

Словно угадывая мысли, настроение Суровцева, полковник Добрынин сказал:

— А ведь в Москве теперь тоже не спят.

Жердин повертел в руке порожний стакан, нашел глазами своего адъютанта.

— Распорядись ужинать.

И все опять заговорили, заторопились раздеться. Убрали карты, расстелили газеты. Ужин известный: хлеб, консервы, колбаса. Но в этот вечер, в эту ночь все было необычно, и надоевшая, опостылевшая еда тоже казалась необыкновенно вкусной. Лейтенант Андрющенко наливал, разносил крепкий чай. Этот извечный чай тоже был вкусный.

— И в Москве теперь не спят, — повторил полковник Добрынин, видимо пытаясь высказать какую-то мысль.

— Иван, — спросил Жердин, — у тебя сердце не постанывает?

— Это почему?

— Ну как же… Был Григорий Ильич подполковником, твоим начальником штаба, а теперь вот генерал.

— Э, нет, — Добрынин качнул тяжелой головой. — Я рад. Больше вас, Михаил Григорьевич. Я понял его еще под Харьковом.

— И я понял под Харьковом.

Забелин, дотоле молчавший, поднял палец:

— Мы все поняли п-под Харьковом.

Засмеялись. Потому что самое тяжелое осталось позади.

— Так вот я думаю, что в Москве сейчас тоже не спят, — упрямо повторил Добрынин.

— Иван, — укоризненно прервал его Жердин, — в Москве по всем ночам не спят. Характер работы определяется масштабами. Мы знаем Сталинград, свой участок фронта. А там — вся мировая война. И даже то, что стоит за спиной войны. Там надо искать и находить тысячи неизвестных.