Южный крест

— Вам известно… — выговорил Добрынин и сделал паузу. — Вам известно, что Донской фронт наступает. Вражеская оборона на западном участке котла прорвана. Донцы приближаются к нам. Перед нашей дивизией поставлена задача… — Добрынин поднял и тут же опустил большую ладонь. Мысленно придавил. Но выговорить, закончить фразу не успел: растворилась, распахнулась дверь. Все увидели генерала Жердина. Пригнулся, внес папаху. Снял, сдернул перчатку, выпрямился. И сразу сделалось как-то просторно, как будто жиманули, надавили на людей тяжелым прессом, чтобы убрать с дороги. Чтобы просторней, удобней было генералу.

Широким шагом Жердин подошел к столу, бросил перчатки. А майор Соболевский остался у двери. Словно для того, чтобы никто больше не вошел.

Сегодня ему не хотелось анекдотов…

Крутой и Добрынин стояли навытяжку. Все стояли навытяжку. У капитана Веригина больно ныли скулы. Так бывало перед атакой. Сейчас — словно чуял…

— Задачу дивизии, полка объяснили? — спросил командующий. И, не дожидаясь ответа, не делая паузы, сказал: — Есть изменения. Слушайте внимательно.

Последние слова произнес, наверное, для полноты, для цельности, потому что не бывает, чтобы командующего слушали невнимательно. Ловили каждое слово, движение лица.

Так бывало всегда. И сегодня.

— По сведениям, которые только что получены, штаб шестой немецкой армии разместился в подвале универмага.

Кто-то сдержанно крякнул. То ли обрадованно, то ли испуганно — не поймешь. Жердин глянул сердито. Уголки губ опустились; обозначились морщинки — вот сейчас улыбнется. Но Жердин не улыбнулся. Обвел всех жестким, холодным взглядом:

— Задача дивизии остается прежняя, — и поставил ладонь ребром, словно указывал направление. — Триста тринадцатый полк разворачивается фронтом к площади Павших Борцов, — и Жердин, не глядя на стол, на план города, переместил ладонь. — Наступать не мешкая, не останавливаясь, — тронул себя за подбородок, в чем-то убедился. Выше поднял голову. — Командир первого батальона капитан Веригин!

Андрей шагнул вперед: фуфайка туго перепоясана, пистолет — впереди. Глаза лихие, смотрят весело и дерзко.

Жердин молча кивнул. И словно забыл.

— К универмагу стянуты отборные части, обороняться намерены, как видно, до последнего, — и опять глянул на Веригина: — На тебя, комбат, надеюсь особо. Помню с Северского Донца. А тот командир роты, что оборонял дом на площади, жив? Ага!.. Ну так вот… И ему передай. Мол, командующий надеется…

Генерал Жердин вдруг сбился со строгого тона, опустил плечи, поискал глазами на столе. Было похоже, ему сделалось вдруг неудобно.

— Генерал Паулюс для нас — не ахти какой клад. Но взять его должны все-таки мы! — Продолжая глядеть на стол, негромко спросил: — Федор Федорович, вам понятно?

Полковник Крутой ответил так же негромко:

— Мне все понятно, товарищ командующий.

А капитан Веригин чего-то еще ждал… Вроде и ждать было нечего, а он — ждал. Слова ли, взгляда…

Когда затеснотились у выхода, Добрынин и Крутой переглянулись, спрашивая друг у друга, как быть дальше. Не предложить ли командующему позавтракать?

А Жердин снял папаху и сел. Устало прикрыл глаза.

Перед мысленным взором встали сыновья, большие, рослые, непохожие. В солдатских шинелях. Колька — в солдатском, а на Ванюшке — генеральское. И шинель, и лампасы, и папаха.

Сейчас подумал: здоровы ли? Писем нет уже месяц.

Не знал еще, что в этот день Колька и Ванюшка стояли перед строгим офицером в политуправлении армии, просили взять их на войну добровольцами. Не знал еще генерал Жердин, что в этот день получит телеграмму от жены, а поздно вечером будет говорить по радио с Москвой. Он одобрит поступок сыновей и даст свое согласие.

Это будет последнее родительское слово. Не знал, да и не узнает никогда, что летом Николая убьют в первом же бою, как раз в тот день, когда убьют его самого, а Иван закончит войну старшим лейтенантом, будет учиться в академии и станет генералом.

Но об этом не узнает и мать.

Все произойдет, случится позже, потом, а сейчас предстояли решающие дни, последние бои в Сталинграде и еще — тяжелый, неприятный разговор с замполитом Забелиным…

Для чего-то переложил папаху с одного конца стола на другой, пригладил схваченные сединой волосы и на минуту замер. Даже зажмурился, словно не хотел, боялся увидеть лицо Забелина.

— Георгий Александрович, — тихо обратился Жердин. Он не открыл глаза, не шевельнулся, только кашлянул. — Как у вас дома?

Поднял голову, увидел лицо комиссара. Оно показалось незнакомым. Тот минуту молчал, как будто пытался понять, сообразить…

Потом, заикаясь сильнее обычного, сказал:

— У м-меня, с-собственно, нет никакого д-дома. То есть у меня к-квартира в Москве… С-семьи н-нет.

Последние слова Забелин выговорил тихо, приглушенно, словно одно лишь напоминание повергло его в ужас.

— Вот как, — сказал Жердин. Но нет, он не выговорил этих слов. Он подумал. — У меня имеется к вам разговор, Георгий Александрович. Пройдем ко мне. — И всегдашним жестким голосом проговорил: — Чтобы не мешать.

И уж в дверях, переступая порог блиндажа, обернулся к Добрынину: