Южный крест

Подполковник Суровцев смотрел на командующего усталыми, но твердыми глазами. Остренький подбородок торчал из домашнего шарфа вызывающе, словно напоминал, что главное достоинство его не физические способности… И вообще, физическое — не главное. А мыслит подполковник Суровцев так же ясно, как и генерал Жердин.

Добрынин сказал глухо:

— Семьдесят восьмая выполнит приказ.

Генерал Жердин тронул фуражку за козырек:

— Штаб армии перейдет Северский Донец вместе с вами.

И все стало на место.

Только чем это кончится?

ГЛАВА 8

Над передовой, над оглушенными, измученными и уж ничего не боящимися людьми, над мертвыми, которым не надо было прятаться, над ранеными, которые страдали от жажды, стонали, кого-то звали, над изрытой землей, надо всем, что называлось фронтом, взлетали и падали сотни ракет. Над рекой, неширокой, словно схваченной пожаром, гремело, и трассы огненных светляков стелились над водой, то ослепительно яркой, то мазутно-черной, могильно-глубокой… Трассирующие пули пропадали в воде, впивались в черный берег.

Северский Донец озарялся, схватывался шалым огнем, дыбился водяными столбами; вскидывался, оседал, падал и снова вскипал тугими надолбами, преграждая путь безумным людям.

Солдаты скатывались к воде, многие падали и уж больше не подымались; другие бежали назад, потом возвращались, ползли, словно кипящая от снарядов вода тянула к себе страшным приворотом.

Вспышки рваного огня мгновенно слизывали речную холодную чернь, и тогда можно было видеть доски, бревна, плоты… И множество людей, которые с берега казались неподвижными, беспомощными, обреченными…

Триста тринадцатый полк вплавь форсировал Северский Донец. Кто на чем. Кто как умел. Солдаты завязывали в плащ-палатки солому, плыли, как на пузырях…

Полковнику Добрынину виделось, что река кипит. Еще минута, и выплеснется из берегов. А доски, плоты, солдаты останутся на месте…

И подполковник Крутой видел все точно так же…

Людям, что плыли, угребались к берегу на сплоченных бревнах, на порожних канистрах и закупоренных бочках, тоже казалось, что стоят на месте. И будут стоять. До тех пор, пока убьют. Вон что делается… Никакого плацдарма, наверно, нет на том берегу, никакой роты… Сказали, на плацдарме рота и старший лейтенант Веригин. Про Веригина — точно — раньше слышали. Есть такой старший лейтенант. Может, и форсировали, зацепились за берег, да не осталось никого… И уж нет никакого плацдарма… Немцы бьют наверняка, прицельно, и никого не допустят…

Но плацдарм был, и рота, сколько бы ни осталось от нее, была. Она удерживала клочок земли метров триста по берегу и столько же в глубину. Но ни старший лейтенант Веригин, ни рядовой Мишка Грехов не знали точно, сколько они занимают, много ли осталось в живых…

Рота переправилась с ходу, вместе с отступающими немцами. В синих задымленных сумерках старший лейтенант Веригин стоял по пояс в воде, кричал сорванным голосом:

— Вперед! Вперед!

И совсем рядом:

— Зольдатен!..

Потом плыл, отфыркивал воду и трезво, злобно думал, что сейчас будет рукопашная. Рядом кто-то барахтается, тонет…

— Держи-ись! — кричит Веригин. — Держись!

Каски справа, каски слева, впереди…

— Нихт шиссен, нихт шиссен!..

Немец рядом, до него два-три взмаха. Андрей отфыркнул воду раз, другой… А немец пропал. Кто-то с придыхом, тяжело матерится, кидает широкие саженки и, ладя под них, ворочает голову… А вон двое, точно слепились… Плывут, что-то волочат. Должно, станину пулемета. И пулеметчика угадал… Но все, что было справа, слева, вдруг отлетело. Осталось только то, что впереди: из воды вырастали, бежали к берегу свои и чужие, вооруженные и безоружные, сбивались в кучи, но тут же шарахались друг от друга, падали, оставались на воде, точно решили вдруг, что на этом вот месте лучше, чем на сухом.

Навстречу щелкали пистолетные выстрелы, торопился, сыпал искряную метель пулемет.

Веригин бежал и стрелял. И кричал. Но не слышал ни своего голоса, ни выстрелов, ни взрывов гранат. Он не слышал ничего в отдельности, потому что крики людей, ругань, тупые хрясткие удары — все перепуталось; то вязалось в тугой клубок, то распадалось; рядом затихало, чтобы в ту же минуту взорваться, закипеть с новой силой.

Андрей стрелял в упор. И в него стреляли. Но почему-то оставался жив, кем-то командовал, приказывал… Споткнулся, упал и прямо над собой услышал:

— Бей! Ребята-а!..

Солдаты свалились в немецкие окопы, и в крутой, двошащей мешанине, в хрипе и воплях Андрей Веригин решил, что дальше идти не надо — некому будет держаться.

То ли приказал Веригин, то ли каждый понял, догадался, что удерживать отвоеванный клочок земли будут на этой линии, а может, не осталось человеческих сил выползти из окопов и опять бежать навстречу пулеметам — но только дальше никто не тронулся.

И затихло вроде… Но Веригин знал: сейчас немцы пойдут.

В небо взлетели разноцветные ракеты, потом еще, а над рекой, над левым берегом повисли «фонари», и сделалось светло и жутко.

Ясно — противник не дает подойти к реке основным силам.

Рядом возились двое. Вполголоса матерились, устанавливали пулемет.

— Грехов, ты?

Мишка отозвался тотчас: